Взломщик устриц

Через ставни пробивается слабый утренний свет. Мы замолкаем, мама снова засыпает и чуть-чуть храпит. Я смотрю на родинку на ее правой руке. Я обожаю это забытое конфетти на ее оливковой коже. Иногда, когда она проверяет мою домашнюю работу, родинку исчерчивают красные чернила. А еще у нее на фаланге указательного пальца есть мозоль. «Это от ручки», — уточняет она. А отец говорит, что «это холм знаний». Мама резко просыпается, шарит по прикроватной тумбочке, ищет часы. «Семь утра, hurry up[35], малыш». Я люблю, когда она говорит со мной по-английски, тогда мне кажется, что я становлюсь героем сериала «Мстители»[36]. Она обещала мне, что «однажды мы поедем в Лондон».

Я возвращаюсь к реальности, потому что слышу шаги в комнате. Усталые шаги Николь. Она часто говорит, что у нее болят ноги. Это из-за вен, а еще потому, что она проводит в ресторане на ногах по пятнадцать часов в день. Когда она массирует фиолетовые вены на щиколотке, я забываю о ее зрелой красоте и о платиновых, тщательно уложенных локонах. Когда она курит свои любимые ментоловые сигареты, стоя в облегающей прямой юбке за кассой, мужчины отставляют в сторону кружки с пивом. Люсьен говорит, что она «заведет взвод гусаров с саблями наголо». Она запросто отбривает мужланов. Как-то она мыла стаканы, и один посетитель бросил:

— Ну что, красотка, хорошо мылится?

И тут она:

— Не так уж хорошо, чтобы отмыть такого дуралея, как ты!

И парень уткнулся носом в свой стакан.

Чтобы забыть о страдании, я вытаскиваю твою тетрадь с рецептами. Я забрал ее из ящика материнской прикроватной тумбочки до того, как Николь поселилась в вашей спальне. Я часто листаю тетрадь, лежа в кровати. Не столько читаю рецептуру, сколько думаю о маме, глядя на ее почерк. Подолгу смотрю на каждую буковку и представляю родинку на ее пальце и карандаш в руке. Она по-особенному выписывает букву «е». Хвостик не вырисовывает, а как будто бросает на полпути. «Это я так бунтую», — смеется она. Потом она спрашивает, знаю ли я, что такое «бунтовщик», а поскольку я медлю с ответом, приводит в пример Зорро, Робина Гуда, тех, кто помогал бедным и действовал в одиночку и бесхитростно. «Как папа», — сказал я тогда. Она улыбнулась в ответ.

Когда ты объявил, что мама ушла, то просто добавил:

— Не клеилось у нас. Теперь за тобой будет Николь присматривать. И я.

Так что теперь Николь занимает вашу спальню, а ты спишь внизу и не хочешь, чтобы наверху я спал совсем один.

В доме от мамы не осталось ничего: ни книг, ни одежды в шкафу, ни часов, ни крема Nivea на прикроватной тумбочке. Даже запаха не осталось. Иногда я тщетно ищу ее аромат на подушке. Но вместо этого та тошнотворно пахнет Николь. В ванной Николь положила косметичку, заполненную косметикой. Николь сильно красится. Особенно перед тем, как куда-нибудь пойти в субботу вечером. Ты говоришь, что ее не будет до утра понедельника.

Ты на дух не переносишь ее дружка Андре, которого все зовут Деде. Расхлябанного красавчика в костюме в клетку. Он напомаживает волосы цвета воронова крыла, зачесывает их назад, когда заезжает за Николь в субботу вечером. Он ждет ее, сидя за барной стойкой, виски тут пьет только он. «Только Chivas», — вот так заказывает. Бахвалится перед остальными посетителями, которым обещает заплатить за выпивку. Он всегда что-нибудь да обещает: «BMW почти новую», «костюмы как от-кутюр», «вино за копейки». А за выпивку платит на самом деле Николь. Когда он замечает тебя через окошко для подачи, то клянется, что тут он есть не будет никогда, потому что здесь «готовят для шантрапы», к тому же он постоянно ходит в ресторан одного отеля, «у которого мишленовская звезда». Ты до такой степени не переносишь его присутствия, что говоришь, чтобы Николь уходила, что ты сам закончишь обслуживать посетителей и в зале, и у барной стойки. А Люсьену повторяешь, что «как-нибудь отделаешь этого негодяя», который то и дело заходит на неделе занять у Николь денег. Она знает, что ты его ненавидишь, но «это же мой Деде», вздыхает она.

Люсьен опускает железный ставень на фасаде и прощается:

— До понедельника.

Ты почти закончил протирать стаканы. Я смотрю передачу, посвященную Джонни Холлидею[37], по телевизору у барной стойки. Ты приносишь мне оранжину и орешки. Говоришь:

— Сегодня же суббота. — Но голос тебя выдает. Тебе тяжело от того, что мы вот так остались вдвоем на все выходные.

Хоть ты и насвистываешь что-то, пока чистишь плиту, видно, что тебе грустно. Можно по пальцам пересчитать моменты, когда ты не держишь в руке сигарету или она не дымится где-нибудь в кухне. Ты поседел, а кожа на руках огрубела, потому что мама уже не втирает в них крем. Ты о ней не говоришь. Как будто ее никогда не существовало. Но я знаю, что в доме все напоминает о ней. Ты больше не поднимаешься в комнаты, уборкой занимается Николь. Ты недавно накричал на нее, когда она назвала меня Жюжю, как называла мама. «У него есть имя — Жюльен». Ты уже не делаешь ни бриошь, ни салат из апельсинов. И устриц больше не покупаешь.