Взломщик устриц

Ты сказал:

— Анри, к вашим услугам.

Она засмеялась:

— Но тут на целую роту!

Ты пожал плечами и чуть иронично уточнил:

— Мадемуазель?..

— Элен.

— У меня, мадемуазель Элен, принято так: или всё, или ничего.

Кажется, именно эти слова очаровали маму.

Я смотрю, как ты ставишь бриошь в черную печную пасть. А еще, как ты открываешь печную дверцу, чтобы полить жиром курицу — твоей вечной ложкой. Ты для меня — царь огня; волшебник, заставляющий бриошь подниматься; взломщик, открывающий устрицы; волхв, взбивающий крем шантильи или приготовляющий для меня какао. Кухню заполняют ароматы подрумянивающейся бриоши и свежевыжатого апельсинового сока. Сейчас сезон красных апельсинов. Ты очищаешь их прямо при мне и позволяешь самому разложить ломтики на тарелке. Добавляешь чуть-чуть флердоранжа[12]. Говоришь, что это напоминает тебе Алжир.

Я отношу стакан свежевыжатого сока маме. Она уже раздвинула шторы, взбила подушки, застелила постель и читает толстую книгу, надев очки в роговой оправе. Мама все время читает. На прикроватном столике лежит куча книг и журналов, а еще стоит стакан с простыми карандашами. Иногда она делает в книгах пометки, а я удивляюсь — как это можно писать в книжке!

— Выпьешь со мной сока?

Я говорю, что нет. Я жду бриошь с шантильи и какао.

Ты хочешь поймать мамин взгляд, когда она снова принимается за чтение, откусывая кусочки от бриоши. Гладишь корешок толстой книги. Как будто наивно спрашиваешь:

— А кто это такая, Симона де Бовуар?

— Писательница.

— А так можно говорить — «писательница»?

— Конечно, а еще неплохо бы говорить «шеф-повариха», а не «шеф-повар».

Ты смеешься и провокационно произносишь:

— Ну, до этого еще далеко. Посмотрел бы я, как эта шеф-повариха будет таскать утром уголь, чтобы разогреть печь.

— Ты вообще в курсе, что существуют газовые и электрические плиты?

— Лучше угля для томления блюд нету. Отними уголь у Люлю, он же с ума сойдет, — отвечаешь ты, снимая с мамы очки.

— Что это ты делаешь? — спрашивает она.

— А ты как думаешь?

Мама снова надевает очки и хмуро на тебя смотрит. Ты настаиваешь, обнимаешь ее за шею. Она встряхивает головой, чтобы освободиться. Ты мягко и смущенно улыбаешься:

— Сегодня воскресенье.

— И что? — Голос мамы сух.

Мне не нравится это ее «и что». Она переворачивает страницу и снова принимается читать. Ты поднимаешься с кровати и чуть вздыхаешь:

— И ничего.

Возвращаешься на кухню. Мне тоже кажется, что я в этой комнате лишний.

6

Еще не так давно, когда ты снимал с мамы очки и придвигался к ее губам, она весело отворачивалась. Хотела потянуть время: «А давай сигаретку выкурим?» Ты брал с прикроватной тумбочки пачку «Житана» и говорил мне: «Иди поиграй к себе в комнату, малыш». Я слушался, как настоящий солдат, и ты закрывал за мною дверь.

Еще не так давно мы были счастливы. Каждое лето вы с Люлю разводили на заднем дворе ресторана костер и готовили огромную паэлью. Не просто так, а с целой горой риса, мидий, кальмаров, чоризо, кроличьих и куриных тушек. Все это тушилось на огне, которому Люсьен не давал потухнуть. Мне разрешали подбросить в костер несколько веточек. На кухне есть фотография, где мне три года и я сижу в казане для паэльи, а вы с Люлю держите его за ручки. Мама такие шутки не любила. Как-то она ужасно раскричалась потому, что ты позвал ее на кухню и открыл крышку большой кастрюли, в которой спрятал меня.

Мама каждое воскресенье просила тебя просто заказать что-нибудь, но ты постоянно ставил на кровать этот огромный казан для паэльи. «Это наш пикник», — смеялся ты, раскладывая устрицы, салат с апельсинами и теплую бриошь. Нам было запрещено самим себя обслуживать. Тарелки нам наполнял ты. Для мамы — выложенные в форме звезды устрицы и черный хлеб с маслом, для меня — бриошь со слоем растопленного шоколада и шантильи. Вот такой каждое воскресенье ты нам цирк устраивал. Делал вид, что что-то забыл, и скакал вниз по лестнице. Мама мне подмигивала и подносила крупную устрицу ко рту. Я по чуть-чуть слизывал шантильи, чтобы растянуть удовольствие подольше. Мы слышали, как ты несешься обратно, звук твоих шагов был каким-то особенно радостным. Ты появлялся с фужером шампанского и с синей вазой в руках, а в ней — пара веточек цветущей форзиции. Мама улыбалась, качая головой. Ты шептал:

— Моей принцессе. — А иногда еще тише добавлял: — Моей чертовой буржуинке.

Мама хмурилась:

— Замолчи!

Я всегда буду помнить, какими вы были на этих «воскресных пикниках». Мама сидит при параде на кровати, смакует шампанское и ест устрицы. На тебе — фартук, на коленях — большая чашка кофе, ты откинулся на подушку. Ешь дольку апельсина, а потом закуриваешь сигарету. Мне кажется, я никогда не видел, чтобы ты ел именно за столом. И вообще, можно ли называть это «едой», ты ведь просто подбирал мякишем остатки мясной подливки из кастрюли или срезал ножом остатки сыра с корки. Летом ты мог съесть помидор с солью, а зимой — пару листиков садового цикория, макнув их в горчичное масло.