Взмах ножа (сборник)

Марек саркастически рассмеялся, качая головой.

— Как скажешь. Каждому свое. Я не прав? А ты можешь называть меня Мареком. Раньше меня все звали по имени, его придумала моя мать. Она, кстати, ирландка. Знаешь, какое у меня имя? Микки. Когда мне стукнуло двадцать пять, я поменял документы на Майкла Ножовски. А в прошлом году опять их поменял и опять стал Мареком. Видишь ли, от самого себя не убежишь. Я говорю это в более широком смысле слова. Он оперся на кожаный подлокотник, который отделял его от Бленкса.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — отвечал Бленкс, глядя на затертый другими машинами «бьюик», мимо которого медленно пробирался их «ягуар».

Марек Ножовски какое-то время помолчал, пытаясь вырулить на автомагистраль Бруклин — Куинс через поворот с Тиллари-стрит. Наконец спросил:

— Ты жил на Чертовой Кухне до того, как там начали хозяйничать пуэрториканцы? — Это был риторический вопрос, поскольку он знал, что Бленкс еще подростком расстался с семьей, а значит, и со своим районом. — Во Флет-Буше, когда мне было десять лет, жили только белые: итатьянцы, ирландцы, поляки, немцы. Я говорю о рабочих людях, Мартин. Полицейские, пожарники, водопроводчики. Каждое воскресное утро в церкви Святой Бернадетты служили по шесть месс, и на каждой мессе было много народу. Конечно, Флет-Буш раем не назовешь, но там было неплохо. Люди заботились друг о друге, о своих квартирах, районе. Я не прав?

Марек Ножовски уже несколько отклонился от своего первоначального плана. А потому был не в силах сдерживаться, в его голосе проскальзывал гнев, и этим он сумел привлечь внимание Мартина Бленкса: ирландец стал смотреть на него с любопытством, ожидая продолжения рассказа.

— Потом всякая шваль начала селиться в наших домах, — не заставил себя ждать Ножовски.

— Я так и понял, — впервые за всю дорогу ухмыльнулся Мартин Бленкс. — Они переезжали к нам с Атлантик-авеню. Сначала появились на Восточном Парк-Bee, затем на бульваре Империя, потом на бульваре Линден. Сначала всего несколько человек. Помнится, монашки убеждали нас жить с ними в мире: «Они ваши братья и сестры во Христе». И политики несли ту же ахинею.

— Но монашки жили в закрытом монастыре, а политиканы, наверное, и знать не знали, где находится Флет-Буш. Эти люди, приходя домой, не видели, как всякая шваль мочится в коридорах, выбрасывает мусор из окон, потому что слишком ленива, чтобы выносить собственное дерьмо. Мой отец приехал в Америку сразу после Второй мировой войны. Он был воспитан в строгой семье и пытался убедить мою мать уехать из этого района, а она говорила ему, что «надо проявлять христианскую добродетель». Только эти подонки христианскую добродетель понимали по-своему. Однажды мать возвращалась домой из магазина в три часа дня. Она поднималась по лестнице в свою квартиру, когда к ней подошли двое. Один выхватил кошелек. Такое случается, правда? Она отдала его. Но второму все же надо было ее ударить. Надо было ударить в лицо, и она скатилась вниз по ступенькам. Знаешь, Мартин, моя мать до сих пор жива. Конечно, она ничего не знает обо мне. Она вообще ничего не знает, кроме подземки и грязного белья.

— Естественно, ты во всем винишь чернокожих.

Ножовски покачал головой.

— Ты не понимаешь, что я имею в виду. В любом обществе, будь оно черное, белое или какого-либо другого цвета, есть низ и есть верх. И каждый тянется к поверхности, как в кастрюле, когда ее содержимое закипает. Или как в улье, где пчелы наползают друг на друга. Хоть в Швеции, где все белее белых, хоть в Уганде, где живут такие черные, что ночью кажутся невидимыми. Это естественно. Но сколько человек способны подняться вверх? Сколько поднимается, а сколько остается внизу? Моя мать старалась не остаться внизу, она боролась всю свою жизнь, но достаточно было одного насекомого с самого дна, чтобы жизнь оказалась разбитой. Для нее, но не для меня! Я уже достаточно высоко поднялся, чтобы это стало моей судьбой.

Некоторое время они ехали молча, и Марек Ножовски начал успокаиваться. Кажется, он уже был готов снова надеть маску, которую приготовил накануне встречи.

— Послушай, — сказал он. — Так когда же деньги перестают быть деньгами?

Мартин Бленкс, который за свою жизнь сталкивался со злом во многих его проявлениях, начиная от группового изнасилования до хладнокровного убийства, не решился остановить Ножовски.

— Когда они в чемодане под кроватью, тогда это всего лишь куча дерьма. Разве я не прав?

— Не понимаю, о чем речь, — ответил Бленкс. Ему не понравился такой поворот темы.

— Ты делаешь миллионы на наркотиках. И что потом? Как долго ты сможешь это делать — пока не накроют? Или пока соперник тебя не переиграет? Год, два, пять? Еще разок съездив в места не столь отдаленные, вернешься стариком. И нищим: они выметут каждый грош перед тем, как посадить тебя. И вот ты уже на государственном пособии. Понимаешь, Мартин Бленкс? У тебя в будущем только сума да тюрьма. — У Марека на губах играла самая обаятельная улыбка. — Ну что, я не прав?