X-avia

Кристабель возвращается с ночной смены из нашей каменоломни, я говорю ей: «Нам надо

расстаться». Мне – по канату вниз, к постоянно высмеиваемой тобой мещанской

обыденности, к общественному транспорту, к простым женщинам, из-за которых не

прыгнешь выше головы, не сиганешь через шлагбаум. Ты считаешь меня слабаком,

трусом, предателем, презренным и конченным. Я хочу вернуть тебя туда, откуда взял, на

твое законное место. «Я не мебель!» - крикнешь ты и запустишь в меня ножом, который я

нашел воткнутым в дерево в Черносадовском лесу, когда впервые пошел туда за грибами.

«Не смей решать за меня, где мне лучше!» - крикнешь ты, упадешь на наш жалкий диван в

рабочем плаще и разрыдаешься. Я буду что-то вполголоса аргументировать, ты

пристрелишь меня одним глазом из-под подушки, прежде чем заплакать снова, на

несколько часов кряду.

Потом потянутся долгие дни агонии. Их будет всего десять. Я буду смотреть в потолок,

ты – беспрерывно плакать. Поочередные походы на кухню, чтобы поговорить по телефону

тебе – с мужем, мне – с женой. И ты, Кристабель, так отчаянно пытаешься воззвать к моей

логике, к рациональности, ты дергаешь меня и призываешь сконцентрироваться, я же

ртутью расползаюсь по липкому линолеуму, я говорю тебе, что я – ртуть, и что то, что в

моей голове – ртуть. Ты смотришь в чашку с чаем, ты больше не ходишь на работу, ты на

больничном, ты пишешь наши фамилии на пятнадцати языках на обоях, пока я хожу в

каменоломню на смены.

- Ртуть, Дантес? – однажды говоришь ты. - Как у тебя всегда все легко. Мне бы твою

ртуть. У меня никакой ртути. Только свинец. Свинцовые горы на плечах. Слышишь, как

хрустит? Вот-вот, и в голове, и на плечах – один свинец. Это почти физически тяжело.

А я не могу даже пошевелиться. Мы ходим в кафетерии на задворках Черных Садов, а

бытие утекает, подобно песку сквозь пальцы, прочь от нас, гремит железнодорожными

гробами на переездах, устукивая прочь, прочь от нас, мимо нас. И я начинаю плакать с

тобой, мы перестаем есть, теперь мы сидим на кухне и укорачиваем наши форменные

ремни. Я пишу смс своей жене, бог мой, как она по мне скучает. И бог мой, как я мог так

ошибиться и втянуть тебя во все это. Когда я возвращаюсь в комнату, ты уже спишь, я

обнимаю тебя и говорю во все твои тяжелые свинцовые горячеглазые сны: «Возвращайся

домой, Клеопатра».

Подписав документы о переходе на осенне-зимнюю навигацию, я иду домой вдоль

деревни, в которой до черта заборов, на этом месте я в сентябре выбил себе палец на ноге,

когда пнул с досады свой мобильный телефон, когда ты сказала, чтобы я катился к черту

вместе со своей женой. Я-то всегда старался хотя бы казаться либеральным, рулил

желтыми гоночными машинками на моем древнем компьютере, пока ты говорила по

телефону с Б. на кухне. Ты даже не сменила свой номер. Ты даже не собиралась менять

свой номер, а я всегда стремился выглядеть крайне либеральным и всё понимающим.

Датой, которую ты черным крестом вычеркиваешь в своем ежедневнике, я

возвращаюсь в наш дом после ночи в каменоломне, и не застаю в прихожей твоего серого

пальто и синего плаща. Не вижу твоих книг, гитар, пряжи; я сижу, не раздеваясь, на

тумбочке и думаю. Ты оставляешь мне на столе «Вместо письма» Маяковского (см.

Приложение 2). И я еле-еле его дочитываю, держа в руках тетрадный листочек, свинцово-

тяжелый, он ломает мои пальцы, он выбивает мои плечи, я прогибаюсь, сломанным

ураганным ветром шлагбаумом я ложусь на кровать, и начинается жизнь, и заканчивается

жизнь, и начинается жизнь.

* * *

«Уехала!

Как молоток

влетело в голову

отточенное слово,

вколочено напропалую!

- Задержите! Караул!

Не попрощался.

В Коджоры! –

Бегу по шпалам,

Кричу и падаю под ветер.

Все поезда

проносятся

над онемелым переносьем…»

(А.Крученых)

* * *

Я ничего не ем, и все подрезаю и подрезаю свой форменный ремень, думая, что есть

все-таки нужно, а то, не дай бог, не пройду медосмотр и меня уволят. Я превращаюсь в

шлагбаум на нашем первом переезде, у станции, ведущей прочь из Большого Города,

пригородные зеленые электрички, как раз моего любимого цвета, все тут мне по статусу и

по нраву. А ты – второй шлагбаум, тот, что выходит на шоссе в аэропорт и держит

назойливые авто на расстоянии от дорогобилетных экспрессов. На экспрессе теперь ты

ездишь на работу, я знаю, он идет прямиком от твоих белокаменных палат в Большом

Городе до каменоломни авиакомпании «Schmerz und Angst».

Клео появляется на работе спустя пару недель. Холеная и отдохнувшая, Клео покупает

в Duty free в Лондонском Хитроу, куда нас забрасывает судьба, алкоголь и парфюмерию,