X-avia

эшелона на наш жалкий диван. Книги, мои старые, ласковые, умные книги, молчаливые

спасители, падают вместе со мной, сухими штабелями на кровать, в сумки, в прихожую,

всё – вон!, мне тошно от мыльнооперности происходящего, мне всегда импонировало,

какие мы с тобой честные, о, как мы друг с другом разговаривали!...

Я встречаюсь с Б. в Большом Городе, и снова падаю, теряю равновесие, пустоглазая,

падаю в его автомобиль, и мы едем в Черные Сады забирать мои вещи. Холодная пасть

багажника захлопывает исцелованные тобой рукава моих рубашек. Половину из этого я

при тебе даже не успела ни разу надеть. И я буду плакать еще триста лет и три года, пока

потоп не укутает толщей воды все взлетно-посадочные полосы, железнодорожные пути и

яблоневые рощи, пока я снова не распадусь на морские частицы, пока от меня не

останется ни строчки, ни имени-фамилии, ни воспоминания, вот как бы мне хотелось,

если бы только так стало, потеряй я тебя, почему тебе не было бы лучше убить меня?

На столе я оставляю тебе «Вместо письма» Маяковского (см. Приложение 2). Я уезжаю

из Черных Садов, пока ты покоряешь вечные небеса, я уезжаю в Большой Город, на улицу

Ротшильда, в дом Б., очевидно, напиваюсь ликерами, пока ты летишь обратно, думая, что

я жду тебя, что я еще не проснулась, очевидно, очевидно, черные деревья мелькают по

краям дороги, «качая голые сучья в стынущих небесах»37. Потом у меня будут

фотосессии, новые темные очки, и толпы людей, очевидно, будут читать мои книги, я

буду ходить к психоаналитику, потом мы встретимся на работе, и ты скажешь, наконец,

Клео, ты на своем месте, Клео, у тебя есть все, ты везучая девочка, Клео. А я не стану

говорить, что всегда любила поэму Кольриджа, не стану просить называть меня

Кристабель, не буду называть тебя Дантесом. Мы будем работать вместе, и кирпичом в

горле встрянут наши фамилии, щебенкой на зубах заскрипит правда, правда, кислотой

желудочного сока рвущаяся вон из горла, но лучше проглоти, проглоти, лучше молчать,

на худой конец, сплюнь в туалет, но не произноси вслух, когда же мы успели стать такими

лицемерами?

* * *

Еще спустя месяц мне впервые за долгое и ужасное время снится далекий и родной

Владивосток, через месяц ты запоздало и без энтузиазма даришь мне золотой портсигар, я

без энтузиазма тебя вяло благодарю, мы до сих пор работаем вместе в нашей

каменоломне. Через месяц я уже мо гу спо ко йно ко нвертиро вать жизнь в текст и

не верить, что это про изо шло на самом деле.

Мне хотелось закончить этот роман той сценой на кухне, когда ты говоришь, что было

бы неплохо купить какую-нибудь банку, в которую можно пересыпать кофе. В то

мгновение, в тех декорациях и был весь ты, именно тот ты, которым я тебя любила. Я

запомнила этот момент, будто сфотографировала тебя в растянутом свитере, и окно, и

кухонный стол. «Надо бы найти банку что ли какую в магазине, чтобы можно было кофе в

37 Г.Гейм, «Плавучими кораблями».

ней держать, а то так неудобно, открывать постоянно…» И Кристабель промямлила в

ответ что-то заурядное вроде: «Ну да, надо бы». И улыбнулась. Они, Дантес и Кристабель,

какие патетичные имена!, улыбнулись друг другу. Осеннее солнышко подмигивало сквозь

тусклые жалюзи, чайник свистел на плите, несчастные влюбленные детки, худосочные и

невыспавшиеся, собирались в рейс. На этом по идее и должен был закончиться роман, по

главам выходивший в газетке «X-Avia».

А здесь, во вновь обретенном, в огнями витрин и габаритными огнями подсвеченном

неутомимыми прожекторами Большом Городе я, твой горький терновник, медленно, но

верно, все же покрываюсь корой. И наконец-то могу снова писать тексты, не веря, что

сюжетные перипетии произошли со мной в реальной жизни. Кора крепнет. Я стала

первым в мире шлагбаумом за печатной машинкой.

Приложение 2.

СТИХОТВОРЕНИЕ В.МАЯКОВСКОГО «ЛИЛИЧКА! (ВМЕСТО ПИСЬМА)»

Дым табачный воздух выел.

Комната -

глава в крученыховском аде.

Вспомни -

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще -

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя -

тяжкая гиря ведь -

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят -

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон -

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.