XX век как жизнь. Воспоминания

Ваши выступления в прессе и особенно по ТВ (к сожалению, ставшие более редкими в последнее время) всегда довольно заметно выделялись на общем сероватом фоне. Поверьте, это не дежурный комплимент: это действительно так. И различие здесь, как мне кажется, вызвано даже не большей глубиной и научностью, сколько большей искренностью. Собственно, именно это и побудило меня написать, и написать именно Вам.

Я постараюсь провести сейчас цепь рассуждений, по поводу которых мне бы хотелось узнать Ваше мнение. Эти рассуждения не слишком приятны по своему содержанию, может быть, даже где-то чуть-чуть провокационны. В свое оправдание я могу лишь процитировать Ваши слова из интервью в конце сборника о том, что „не бывает плохих вопросов“, и постараться быть предельно лаконичным.

В том же интервью Вы сформулировали свои требования к настоящему журналисту-международнику. Главное, насколько можно понять, состоит в том, что он не должен ни при каких обстоятельствах отступать от истины и что он должен иметь и выражать собственное мнение, основанное, естественно, на марксистско-ленинской методологии. Это, несомненно, так; более того, эти требования справедливы, по-видимому, по отношению вообще ко всем людям, занимающимся пропагандистской деятельностью в любой ее форме.

Можно ли в настоящее время реально провести эти требования в жизнь в полном объеме? Вы сами отвечаете на этот вопрос, отмечая, что одним из наиболее заметных недостатков нашей публицистики является „неполнота информации о многих важных событиях…“ (это явно относится не только к публицистике). Если, конечно, не предполагать, что большинство журналистов сознательно или в силу некомпетентности искажает истину, то из этого утверждения логически вытекает, что существует определенный разрыв между тем, что журналисту в идеале хотелось бы сказать, и тем, что он может сказать. Велик он или мал, но он есть.

Как журналист (или любой пропагандист!), желающий быть предельно честным, может выйти из этой ситуации? Если он обладает большей или меньшей самостоятельностью, он скорее всего поступит в духе известного изречения К. Либкнехта о том, что человек не всегда может полностью сказать то, что он думает, но что ему ни при каких обстоятельствах не следует говорить того, что он не думает. Иными словами, наложив круг своих мыслей на круг того, что можно (и желательно) сказать, он выберет совпадающие сегменты, и они-то и явятся содержанием его выступления.

Таким образом, можно остаться субъективно честным и писать правду — одну только правду, без единого слова неправды, но, заметим, не всю правду. Однако этот выход все же не решает этической проблемы до конца. Ведь то, что истинно само по себе, становится в определенном, более широком смысле составной частью полуправды. Пусть доброкачественной, но все же частью.

Например (примеров можно привести много, я беру первое, что пришло в голову): о попытках выступления реакции в Венгрии в 1956 году или в Чехословакии в 1968 году у нас написано немало во всех жанрах. Но бросается в глаза: везде, и в статьях, и даже в книгах, речь идет лишь о том, что происходило накануне соответствующих событий. Об этом рассказывается ярко, аргументированно. Но можно ли всерьез объяснить эти события без объяснения того, что там происходило до этого.

Более того: ведь правдоподобность, привлекательность полуправды в целом зависит в первую очередь от того, насколько привлекательна каждая из ее частей. Поэтому можно представить себе парадоксальную на первый взгляд ситуацию: чем талантливее тот или иной пропагандист, чем лучше (субъективно) он работает, тем больше (объективно) он способствует укреплению полуправды, тем более тонкой и достоверной она становится и, следовательно, тем меньше шансов, что она, продемонстрировав свою несостоятельность, уступит место правде.