XX век как жизнь. Воспоминания

В стране, продолжал т. Коуцкий, складывается, причем не без воздействия сверху, культ личности Дубчека. Когда он приезжает на работу, его уже ждут толпы людей. Девушки преподносят ему цветы. Здесь же обязательно присутствуют операторы кинохроники и телевидения. По линии идеологического отдела ЦК КПЧ дана команда всячески популяризировать письма, направленные в адрес Дубчека. В частности, апологетический анализ этих писем был дан в журнале „Живот страны“ под выразительным заголовком „Любимый“.

Тов. Коуцкий сказал, что, по его сведениям, аппарат ЦК КПЧ фактически не функционирует. Отделы никаких заданий не получают и материалов для президиума и секретариата не готовят. Поскольку, заметил т. Коуцкий, трудно себе представить работу руководства без аппарата, то можно предположить, что существует другой аппарат, на который опирается руководство ЦК КПЧ.

Имея в виду предстоящие переговоры, т. Коуцкий несколько раз подчеркивал, что необходимо активно „нажать“ на т. Дубчека и заставить его осуществить „непопулярные мероприятия“, может быть, выступить с заявлениями, в которых самокритично оценить деятельность партийного руководства в послеянварский период.

Следовало бы учесть, добавил т. Коуцкий, что и Свобода, и Гусак, и, может быть, в меньшей степени Черник раздражены поведением т. Дубчека. Это раздражение можно было бы использовать для изоляции т. Дубчека, но делать это следует умело, тонко, с учетом огромной популярности Дубчека в стране.

Поскольку т. Дубчек не перестает утверждать, что он никогда и нигде на себя никаких обязательств не брал, то, может быть, сказал т. Коуцкий, следовало бы подумать о возможности опубликования отдельных фрагментов из стенограмм переговоров, проходивших в Дрездене, Москве, Чиерне-над-Тиссой, которые бы могли опровергнуть эти утверждения.

Из отдельных деталей беседы заслуживают внимания следующие.

Из Праги доходят „слухи“ о том, что есть намерение провести учредительный съезд Компартии Чехии 14–15 октября с. г.

Известно, что т. Кольдер написал статью, в которой рассказывается об обстановке в президиуме ЦК КПЧ в мае — августе с. г. Он хотел опубликовать эту статью в „Руде право“ или в одной из газет братских стран. По этому поводу Дубчек имел с ним трехчасовую беседу и уговорил его не публиковать статью.

Вчера у Коуцкого состоялась беседа с послом США Томпсоном. Томпсон спросил Коуцкого, соответствует ли интересам Чехословакии продолжение переговоров с Советским Союзом относительно замораживания систем противоракетной обороны. На это т. Коуцкий ответил, что, по его мнению, интересам Чехословакии соответствуют все шаги, направленные на разрядку международной напряженности.

Томпсон заметил, что в Вашингтоне много людей, которые хотели бы ухудшить советско-американские отношения. По мере его, Томпсона, возможностей он пытается воздействовать на Джонсона в противоположном духе. Однако, сказал Томпсон, практически в Москве он находится сейчас в изоляции, имеет очень мало контактов с советским руководством и поэтому — в отличие от прошлого — далеко не всегда уверен, что его советы правильно отражают настроения, господствующие в Москве».

Брежнев при мне просмотрел эти два листка и сказал: «Пока будет Дубчек, ничего не изменится. Убирать его надо».

Переговоры прошли спокойнее, чем ожидалось. Брежнев не любит «жесткости». Дубчеку было отмерено еще полгода.

Две чехословацкие недели были, думаю, самыми трудными, самыми драматическими неделями в моей жизни.

Естественный вопрос: почему я не ушел, не хлопнул дверью, не положил партийный билет?

На этот вопрос я придумал много ответов. И правильный лежит, наверное, на их скрещении.

Боялся, несомненно, расставаться с налаженной, организованной, обеспеченной жизнью. С приятно щекочущим ощущением близости к власти.

Надеялся, что мое участие, мои бумаги позволят сгладить чересчур острые углы, позволят руководству увидеть события другими глазами, понять, что есть альтернатива.

Не решался, не был готов противопоставить себя партии. Рационально, «умственно» критикуя политику ЦК, психологически я оставался внутри ее. Я не был за «поражение своего правительства». Политический провал нашей операции в Праге не радовал, а огорчал меня.

Наконец, повседневная погруженность в десятки конкретных проблем, воспитанная годами привычка работать по максимуму, делать порученное дело хорошо — все это тормозило саморефлексию, мешало отделять себя от среды, в которую ты был впаян, от людей, которых привык видеть рядом с собой.

В общем, не хватило у меня пороха начать новую жизнь.

Еще одно воспоминание в чехословацкой тональности. Сижу пью чай в домике старого Капицы. Июль 1968 года. Разговариваем о пражских делах, о неприятии советскими деятелями социализма «с человеческим лицом». Капица сердится, стыдит меня: вот вы там рядом с начальством, неужели вы не можете твердо сказать: оставьте Прагу в покое, пусть делают «лицо», которое хотят, нам бы о своем лице лучше побеспокоиться.