За чистую монету

Карманник застонал и отвернулся к стене, что-то бормоча. Он повысил голос, будто с кем-то спорил, потом затих. Девочка обернулась и посмотрела на него, потом на мальчика, который потихоньку подошел к креслу с другой стороны. Девочка прислонилась к колену Мэллона и ритмически толкалась об него, как это бывает с детьми, когда они задумаются о чем-то своем или наблюдают за чем-то интересным. Чисто инстинктивно он обнял ее за талию и поднял к себе на колени; потом посмотрел на сиротливо стоявшего мальчика и тоже посадил его на колени. Получилось это вполне естественно, и дети, по-видимому, восприняли это так же; легенькие, головастые, они прильнули к нему, прислонили головы к его груди. Их волосы приятно попахивали землей. Карманник снова лег на спину и захрапел. Мири, прошептал мальчик, Мири, Мири, Мири — и стал передразнивать его, перемежая носовую музыку издевательски точным чмоканьем и храпом. Девочка тряслась. Она закрыла ладонями рот, то и дело взрываясь хохотом.

Мэллон откинул голову на спинку. Он устал, а кресло было удобное, и от детей исходило знакомое тепло. Он закрыл глаза. Мальчик затих, девочка тоже. Мэллон ощущал их дыхание, молодое, легкое дыхание, на удивление синхронное. Ему пришло в голову, что они, может быть, двойняшки. Лениво задумавшись о загадке парности, близнячества, он вспомнил, впервые за много лет, двух мальчиков, с которыми рос — Джерри и Терри… или Джерри и Ларри… потом упустил нить мысли, отпустил, дал ей ускользнуть, убаюканный храпом карманника, почти принимая его за свой. После он не мог сообразить, долго ли это длилось. Недолго, подумалось ему, но когда ощутил, что дети слезли, и с неохотой открыл глаза, почувствовал себя отдохнувшим, словно проспал несколько часов.

Перед ним стояла старуха. Этот в машине зовет тебя, сказала она.

Они снова ехали по Виа Тибуртина, все еще далеко от центра и отеля Мэллона, и когда он похлопал себя по груди, на счетчике было восемьдесят евро. Шофер заметил этот жест и поднял глаза к зеркальцу. Мэллон смотрел в заплаканное окно и не подавал вида. Взгляд отпустил его. Мэллон притворно зевнул и, сделав вид, что потягивается и усаживается поудобнее, незаметно ощупал себя и убедился, что бумажника нет.

По ветровому стеклу хлестал дождь, навстречу неслись слепящие фары. Было только начало седьмого, но небо почернело и озарялось далекими молниями. Во рту у Мэллона пересохло. Он глубоко вздохнул и выдохнул с таким шумом, что шофер опять посмотрел в зеркальце.

У меня неприятность.

Взгляд шофера метался между дорогой и зеркалом.

Я потерял бумажник.

Что?

Бумажник пропал.

Говорите, у вас нет денег?

При себе нет. Думаю, смогу взять в отеле. Если ссудит портье и припишет к моему счету.

Таксист пригнулся к рулю, вглядываясь в стену дождя. Он включил поворотник.

Если сегодня не достану, завтра получу непременно. Утром. Надо только позвонить в Женеву. Собственные слова прозвучали в его ушах как лепет беспомощного мошенника, но он добавил: я расплачусь с вами.

Вы знали, сказал таксист.

Что? Что вы сказали?

Ответа не было. Шофер медленно съехал на обочину и остановил машину. Было что-то ужасное в размеренности его действий, в его молчании, в окаменевшей шее. Он сидел, не отпуская руля, и смотрел прямо вперед. Мистер американец

, сказал он и издал свистящий звук. Мимо проезжали машины. По крыше барабанил дождь. Мэллон хотел что-нибудь сказать, но побоялся — точно ненависть шофера была газом, который взорвется от первого же слова. Он чувствовал, что как бы потерял право говорить.

Выходите, сказал таксист.

Я достану вам деньги, синьор Кадаре, сказал Мэллон.

Пока он вылезал и закрывал дверь, брюки успели промокнуть и облепили ноги. Про зонтик он вспомнил только тогда, когда такси отъехало. Он снял пиджак и нахлобучил на голову, выдвинув ворот, как козырек. В таком виде он поплелся по обочине, а потом, когда ветер ударил в лицо, повернулся и пошел задом.

Что означали слова таксиста: «Вы знали»? Что знал? И почему возникло ощущение, что его раскусили, поймали с поличным? Таксист не мог знать того, что знал Мэллон. Но Мэллон-то знал то, что знал Мэллон. И с ясностью понял это только после слов шофера — но знал прекрасно и знал еще тогда, в комнате, когда не во сне, а только в забытье почувствовал руку, скользнувшую ему за пазуху, а потом осторожную ласку извлекаемого бумажника и после этого — легкость, словно бумажник весил килограммы. Легкость — страннейшее чувство!

Громыхнул гром. Дождь с ветром лепил рубашку к его спине, блестел в лучах фар, мчавшихся навстречу. Не задумываясь, он выставил большой палец. Он не голосовал на дорогах со студенческих лет — да и тогда нечасто. Может, галстук окажется кстати. А может, наоборот, покажется подозрительным, рассчитанной приманкой, сигналом опасности. Притом видно, что он промок до нитки. Сам бы он подобрал такого? Вскоре он прекратил попытки, повернулся и увидел невдалеке хвостовые огни автомобиля и человека, спешащего к нему с раскрытым зонтиком.