За флажками

Пистон довольно хихикал, пока снизу доносилось это «Бу-бу-бу-заложник-тра-та-та», потом открыл окно и заорал, окончательно позоря меня перед соседями:

– Слышь, мусорок! Ты завязывай баланду травить! Ты давай тачку, бабки и стволы! И убери своих быков! Ты что, думаешь, я их не видел? Если попробуют сюда вломиться, я клиента завалю, – он взял бутерброд в зубы и освободившейся рукой продемонстрировал собравшимся внизу «Беретту». Потом ствол вернулся за пояс, бутерброд – в ладошку. – Кстати, если ты снайперов захватил, тоже скажи, чтоб не дергались. Я тут не один, так что терпилу в любом случае привалить успеем.

– А что с Мешковским? – пролаял в мегафон Николай Васильевич. При открытом окне его было слышно вполне сносно.

– Пока живой твой Мешковский. И даже цел и невредим.

– Чем докажешь?

– А ну, поди сюда, – махнул мне Пистон. Я послушно подковылял к нему. Положив бутерброд на подоконник, он взял меня за загривок и, полувысунув в окно, прокричал: – Вот он, легавый!

Внизу было не так много ментовского народа, как я ожидал. Николай Васильевич с матюгальником и еще четыре человека, сгрудившиеся вокруг него. Кроме двух легковушек с мигалками, имелся еще микроавтобус системы УАЗ. Подозреваю, что он доставил сюда группу омоновцев-спецназовцев, которым Пистон запретил всяческие телодвижения, и которые, пользуясь этим, теперь просиживали штаны внутри автомобиля.

– Мешковский, ты целый? – спросил Николай Васильевич.

– Два раза пополам, – сказал я.

– Значит, целый, – резюмировал он.

– Если через полчаса здесь не будет тачки со стволами и бабками, он будет уже не такой целый, – заверил Пистон. – Я отрежу ему ухо и сброшу тебе на сувенир.

– А почему через полчаса? – спросил почти Гоголь. – Давай через час. Вдруг пробки?

– В заднице у тебя пробки, – Пистон оскалился и, отшвырнув меня обратно в комнату, снова взялся за бутерброд. – Вы сюда за двадцать минут долетели. Короче, мусор! Если через полчаса машины не будет, ты получишь ухо Мешковского. Еще через пять минут – второе ухо. Еще через пять – палец. К завтрашнему вечеру у тебя будет конструктор «Собери Мешковского». Если повезет и собаки детали не растаскают – соберешь его целиком. Только он будет не совсем живой.

Пистон заржал, а я сглотнул комок в горле. В том, что он сдержит свое обещание, сомнений как-то не возникало. Что там сглотнул Николай Васильевич, да и глотал ли вообще чего – не знаю, но после недолгого молчания снизу донеслось:

– Ладно. Будет тебе через полчаса машина.

– С бабками и стволами, – подсказал Пистон.

– С бабками и стволами, – послушно повторил почти Гоголь.

Пистон хохотнул и прикрыл окно. Слегка. Видимо, дышать свежим воздухом ему понравилось.

Из кухни нарисовался Бляшка с куском ветчины на вилке. Довольный до соплей. Ну, кто бы сомневался. Во-первых, дали колбасы похавать, а во-вторых, реально замаячила перспектива разукомплектования меня, как единого целого, задолго до прибытия на аэродром. Мечты сбываются, а?

Пока Пистон пялился на улицу, Бляшка выстроился передо мной и принялся издеваться. Очень показательно откусывал от шматка ветчины по маленькому кусочку и всем своим видом показывал – я-то знаю, что и этот кусок ты умыкнул бы с толстым удовольствием, да вот хрен тебе. Я его нынче зорко охраняю.

Но у меня и в мыслях не было повторять покушение на жратву. О ней уже как-то вообще не думалось. Думалось об ухе, с которым, очень может быть, скоро придется расстаться. А еще думалось – видимо, совсем у Пистона плохи дела, раз он выбрал себе в спутники такое несуразное чудо, как этот Бляшка. Потому что в нормальных условиях максимум, что Пистон поручил бы ему – рулон туалетной бумаги поднести. Да и то десять раз подумал бы. Факт.

Бляшка между тем почти целиком обгрыз ветчину. Остался только маленький кусочек, который он и засунул в рот. Вместе с вилкой. Да еще и глаза выпучил – дескать, смотрите-завидуйте.

Я не знаю, как это получилось. Моя правая рука обрела полную от меня независимость, рванулась вперед и вогнала Бляшке вилку в рот настолько глубоко, насколько сил хватило. А хватило – на полрукоятки.

Шестерка не успел среагировать. Ничего, впрочем странного – я и сам не успел проследить за действиями своей руки. Только что она мирно покоилась на коленях – и вдруг тянется куда-то вперед, в памятном жесте дедушки Ленина. А Бляшка, назойливо маячивший передо мной, с такой же скоростью исчез. Вот он стоял и вдруг – лежит, и только перестук локтей-коленок возвестил о том, что процесс укладывания завершен.