За флажками

Пистон, конечно, обернулся на грохот. И при виде случившегося безобразия разнервничался. Попытался выхватить пистолет. Но, поскольку в одной руке у него был недоеденный бутерброд, а в другой – чашка с недопитым кофе, то на «ура» маневр не прошел. Больше того, облившись кофе, он разнервничался еще больше, хотя сомневаюсь, что напиток доставил ему какие-то особенные неприятности – к этому времени он вполне должен был остыть. Но сработал какой-то инстинкт, и Пистон потерял драгоценные секунды, избавляясь от куска хлеба и враз опустевшей чашки, а потом оглядывая себя – не ошпарился ли?

Я действовал уже вполне осознанно. Рванулся с дивана и в положении придавленного радикулитом огородника врезался в него. В основном – плечом и головой.

Должен сказать, что пресс у Пистона был – что надо. Железный пресс. У меня даже голова загудела. Только его это не спасло. Выстеклив спиной окно, он покинул мою квартиру, что-то протестующее рыча на лету. Потом последовал весьма гнусный шлепок. И – тишина.

Лишь спустя пару минут ее нарушил голос строгого мента:

– Да… Чому ти не сокил, чому не летаешь?..

Эпилог

Я замечательно отоспался в ментовском изоляторе, пока Николай Васильевич доказывал кому-то, что все мои противоправные действия были произведены исключительно в пределах необходимой самообороны. Доказал. Я вышел на свободу, как в сказке – с чистой совестью. Правда, впереди еще маячила перспектива судебных разбирательств, но это – в будущем. А я на будущее решил временно забить и вволю пожить настоящим.

В таксопарке меня встретили с помпой и почестями, словно единственного пассажира, выжившего при крушении «Титаника». Не радовались только директор и Макарец. Первый умотал на неделю в санаторий – нервишки подлечить, а Макарец вообще никогда не испытывал положительных эмоций, пока я рядом.

Но это была не проблема. К вечеру весь таксопарк принялся морально воздействовать на завгара, в результате чего тот смылся домой на полтора часа раньше. А мы расположились в дежурке у механиков на предмет выкушать литр-другой сорокаградусных напитков.

Под первый литр Генаха Кавалерист поведал о том, как стойко он держался на многочисленных – аж три штуки! – ментовских допросах.

Под второй литр Дедушка Будильник рассказал про свою героическую партизанскую молодость. В частности, как он в одиночку пустил под откос то ли шесть поездов, то ли пять самолетов – в этой части его показания все время расходились. Что неудивительно – Дедушка был с ночной и его вставило больше, чем нас всех, вместе взятых. Кончилось тем, что бывшего партизана уложили в углу на дерюжку и поклялись доставить его к бабушке в целости и сохранности – но только когда проспится.

Под третий литр парни заставили меня освежить в их памяти всю недавно завершившуюся эпопею, и выслушали с большим вниманием и сочувствием, а грузин Рамс даже пустил суровую мужскую слезу.

Четвертый литр я помню смутно, но одно выступление запало в память очень отчетливо. Его выдал Ян, который всегда смотрел в корень.

– А знаешь, Мишок, – сказал он. – Ведь это отговорка, что под Пистона не могли подкопаться. С таким багажом он мог оставаться на свободе только в одном случае – если это кому-то выгодно. И твое счастье, что ты столкнулся с Николаем Васильевичем, который оказался честным ментом. Прикинь, если бы у них все такие были? Тогда Пистон давным-давно сидел бы. И не было бы у тебя нынешних разборок. И даже та кафешка осталась бы целой.

Помнится, даже тогда, сквозь пьяный туман в голове, я подумал, что Литовец, безусловно, прав.