За линией фронта

— Товарищи, — молодым звенящим голосом, говорит она. — Враг топчет нашу землю. Враг убивает детей. Расстреливает близких. Жжет наши дома. Он хочет превратить нас в рабов. Нас — советских людей! А мы сидим на печи, хоронимся в лесах. Стыдно!.. Каждый, в ком есть хоть капля горячей крови, должен драться с врагом. Это вас партия наша зовет. Слышите — партия!.. Записывайте меня в отряд, товарищи партизаны.

Девушка подходит к столу и раздельно говорит:

— Мария Гутарева. Учительница. Член Ленинского комсомола…

К столу потянулись люди.

— Записывайте, товарищи…

— Меня запишите. Меня.

К столу подходит странного вида мужчина: командирская шинель, одна нога в сапоге, вторая в онуче и лапте. Тяжело опираясь на палку, он обращается к народу:

— Товарищи! Вы подобрали меня на поле боя. Вы залечили мои раны. Вы спасли меня от карателей. Спасибо вам за все. Я еще хожу с трудом, но больше не могу ждать. Иду в строй…

Он вытягивается во фронт и четко, по-военному, рапортует:

— Старший лейтенант Казимир Будзиловский, начальник штаба зенитного полка.

Подходит седобородый старик, который смотрел газету.

— Это Павлюченко, помощник Тишина, — кто-то шепчет мне.

Старик говорит, что ему перевалило за шестьдесят, но не таковский он человек, чтобы доживать свой век на печи… Да, он стал помощником старосты. А почему? Потому что хотел послужить народу: спасти колхозное добро, отвести беду от села. Сегодня он увидел партизан и понял, что может сделать больше. Он просит — нет, не просит, он требует, — чтобы его приняли в отряд.

Начинаю уговаривать старика помолчать — после собрания подробно поговорим с ним, но Павлюченко, очевидно, расценивает это как недоверие и с обидой в голосе заявляет:

— Вы что же, товарищи партизаны, полагаете, раз меня назначили помощником старосты, так уж я и тварь нестоющая?.. Пусть сам народ скажет, достоин я пролить кровь за советскую власть или не достоин?

Гул одобрения несется по классу.

Выхожу со стариком в коридор. Сразу принять его в отряд не решаюсь — все же он помощник Тишина, — и посылаю в Буду: пусть разведает, что делается в этом городе, и доложит нам. Мы сличим его показания с донесениями наших разведчиков и решим, как поступить дальше.

— Раз такое дело, товарищ командир, я сейчас же в Буду слетаю, — и старик идет запрягать лошадей.

Едва успевает уйти Павлюченко, как подходят ко мне двое молодых мужчин. Один из них небольшого роста, худощавый, в коротком полушубке, второй чуть повыше, с рыжеватой бородкой. Рекомендуются Кочетковым и Петраковым. У них уже собрана группа, есть оружие и патроны. Они просят принять их в отряд.

Отправляю их к Бородавко и снова возвращаюсь в класс.

Комната опустела. На столе тускло светит керосиновая лампа. Чуть поодаль стоит Пашкевич и та молодая женщина со следами горя на лице. Пашкевич держит на руках ее девочку и ласково поет:

Кот Мордан стряпухой был,Жарил, парил и варил,Хлопотал и суетился,Молоком не раз облился.

Кажется, он забыл обо всем на свете и весь ушел в-эту наивную детскую песенку, в эту нежную ласку…

— Своих ребят вспомнил, Николай? — вырывается у меня.

Пашкевич мрачнеет. Молча передает он девочку матери и молча, не взглянув на меня, выходит из класса.

Неожиданно на улице раздается лошадиный топот и замирает у школы.

Кто это? Если полиция или фашисты — наши дозорные у околицы подняли бы тревогу…

Выхожу. У крыльца стоит высокая сильная лошадь, запряженная в добротные розвальни. Заметив нас, возница, сняв шапку, низко кланяется.

— Примите, товарищи партизаны, Машку. Добрая кобыла.

Оказывается, эта Машка еще недавно ходила в пулеметной тачанке. Ее подобрал колхозник Марчевский и сейчас передает нам…

— Товарищ комиссар! Из села идут вооруженные люди. Прямо к нам.

Это докладывает боец, стоящий на посту. И почти, тогда же из темноты вырастает Пашкевич.

Странный, необычный вид у Николая. Он подходит ко мне, словно на параде, медлительно-торжественной походкой.

— Принимай людей, товарищ комиссар, — говорит он..

Несколько мгновений Пашкевич стоит неподвижно. Его серые холодные глаза теплеют, Николай кладет мне руки на плечи и почему-то тихо, почти шепотом, говорит:

— Иванченко пришел… Пятнадцать кадровых вояк…

Ты понимаешь, что это значит?

Они уже подходят к школе. Идут попарно с винтовками, автоматами, пулеметами, патронными ящиками. Впереди шагает высокий, сутулый Иванченко.

Он стоит передо мной. Так же, как Пашкевича, его захватила торжественность минуты. Штатский человек, он не знает, что ему делать — то ли по-военному рапортовать, то ли попросту крепко пожать руку. В глазах этого большого, такого сильного человека почти детская растерянность.

Мы крепко обнимаемся. Раздается громкое «ура». Оно гремит в рядах пришедших людей. Ему вторят мои товарищи, выбежавшие из школы, колхозники, запрудившие улицу.

— Товарищ комиссар, можно вас на два слова? — раздается рядом тихий женский голос.

Передо мной незнакомая женщина. Вопросительно смотрю на нее.