За мной!

Не зная об этом, но предчувствуя неладное, я расхаживаю по коридору. Красивая долина мне осточертела, мысленно я уже дома. Но я знаю отлично, что добраться от виллы до границы куда трудней, чем, скажем, перелететь из Тель-Авива в Лондон.

Время уходит. Нет ни Йоньки, ни виллиса. Одиноко стучит пулемет, отгоняя кого-то от базы. Над долиной пронеслось звено наших самолетов, развернулось и ушло за хребет. Спустя минуту сирийцы открывают беспорядочный огонь из пушек: реагируют. Я расхаживаю по коридору, рассматриваю стены. Стены исписаны замечаниями и призывами лирического характера, покрыты игривыми рисунками, какие можно встретить в мужских общежитиях и уборных Москвы, Тель-Авива и, наверно, Дамаска.

На обшарпанной стене коридора сидит бабочка. Она как бы приклеена к стене, крылья ее распластаны — яркие, нежно светящиеся в затхлом сумраке коридора. Она вся — как радостная мозаика, как витраж в мрачной грязной стене. Откуда она сюда залетела? Я давным-давно не видел таких красивых бабочек. Какая там стреляная гильза! Вот прекрасный ливанский подарок для моего сына. Сейчас я аккуратно прижму ее ногтем к стене, удушу и положу в какую-нибудь коробочку. Ведь все равно вот-вот кто-нибудь пробежит по коридору, плюнет в нее шутки ради или, подпрыгнув ребячливо, раздавит ее солдатским башмаком.

Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до нее и говорю:

— Лети-ка, бабочка, отсюда к едрене матери! Шалом!