За секунду до выстрела

— Отец на моих глазах застрелил мать. Мне было пять лет, не знаю, что послужило причиной. А его застрелили полицейские, когда пришли арестовывать. Он сопротивлялся. Меня отправили в монастырский приют, несколько раз хотели удочерить, но всегда возвращали обратно. Мне всегда было холодно, я всегда хотела есть, а мне внушали, что я должна молиться за своих родителей. За спиной же шептались, что я наверняка унаследовала дурные инстинкты, что я — дочь шлюхи и убийцы.

— Потом я выросла, нашла работу — монашки научили меня не только молиться, но ещё и не бояться никакой работы. Они меня пожалели, помогли получить документы на совершенно другую фамилию, моя-то была слишком претенциозной, слишком известной. Вечерами я училась, а днем хваталась за любое дело, которое давало хоть какие-то деньги. Потом мне повезло — нашла место курьера в газете. Ну, а дальше вы знаете.

— Когда ты перестанешь обращаться ко мне на «вы»? — только и смог я сказать. — Ты ведь фактически моя жена!

Первый раз за все время нашего знакомства я увидел, как Мари плачет. Впрочем, об этом я, кажется, уже вспоминал. Только не сказал, что плакала она от счастья. Хотя, что такого я сказал? Обычные слова, никого ни к чему не обязывающие. Фактически, формально — какая разница! Наверное, она думала иначе. Она ведь так мне всегда верила! Мое слово значило для неё гораздо больше, чем любой официально заверенный документ.

Бедная девочка, сколько же ей пришлось пережить! Что такое монастырский приют, я знал: хуже этого места может быть только богадельня или государственная психиатрическая лечебница. Голод, холод, жестокость сверстников, черствость сестер-монахинь, неудивительно, что Мари стала такой. Неудивительно, что я был первым мужчиной в её сознательной жизни: некоторые особенности ночных «развлечений» воспитанниц приюта могли у кого угодно отбить интерес к любовным приключениям. И ещё это клеймо «дочери шлюхи и убийцы»! Многовато для одной маленькой девочки.

— У меня никогда не было близких подруг, — добавила тогда Мари. — У всех были, а у меня — нет. Я дружила с героями прочитанных книг, а любила до вас только одного мужчину.

Наверное, у меня было достаточно забавное выражение лица, потому что Мари как-то совершенно по-девчоночьи хихикнула:

— Не думайте ничего такого… Он тоже был из книги. Я прочитала «Трех мушкетеров»…

— И влюбилась в Атоса, — подхватил я, не скрывая облегчения.

— Как вы догадались, что именно в него?

— Потому, что когда-то он был моим самым близким другом. Ладно, это все дела давно минувших дней. Теперь у тебя есть я, правда?

Можно догадаться, что Мари не стала возражать, хотя заявление мое было достаточно самоуверенным. Как и обычное мое поведение с ней, впрочем. И меня даже не поразило удивительное совпадение наших детских фантазий! Я принял это как нечто само собой разумеющееся, потому что считал Мари уже как бы неотторжимой частичкой меня самого. Дело тут было даже не в любви. Любит кто-нибудь свою руку или ногу, то есть признается ли им в любви? Чепуха ведь! А попробуй — отрежь.

Конечно, я не поехал на похороны. А спустя месяц в той же газете увидел объявление о том, что разыскивается наследник таких-то. Сумма наследства указывалась не столько астрономическая, но вполне достаточная для того, чтобы поддаться искушению разбогатеть и до конца жизни мирно наслаждаться небольшой рентой. У меня ещё могли быть дети. И если жениться на Мари…

Я сошел с ума, теперь я это понимаю. Нет, я не клюнул на приманку, но я позволил себе расслабиться и какое-то время помечтать о несбыточном. Мне следовало бы знать, что у людей с моим прошлым нет и не может быть будущего, тем более такого безмятежного. На что я надеялся?

…Ясным, погожим днем за мой столик в кафе подсел человек средних лет и незапоминающейся наружности. Сказал пару ничего не значащих фраз — я не поддержал разговора. Я ждал Мари, у нас на вечер было запланировано несколько важных и интересных дел, а через месяц мы собирались поехать куда-нибудь на море отдохнуть. Мы оба любили тепло и море: я же говорил, что наши вкусы удивительно совпадали.

— Вам привет от Дениз, — вдруг услышал я негромкий голос моего непрошенного соседа по столику. — Вы, конечно, помните Дениз?

— Вы ошиблись, — ответил я, чувствуя, как стремительно холодеют кончики пальцев, а сердце точно проваливается в яму. — Я не помню никакой Дениз.

— У молодых короткая память. Позвольте её освежить. Париж, двадцать лет тому назад, весной…

— Двадцать лет тому назад я учился в Страсбурге.

— Разумеется. И вы не имеете никакого отношения к тому наследнику, которого разыскивает нотариус из Парижа. И в Италии вы никогда не были. И фамилия Фельтринелли вам ни о чем не говорит.

Но я уже успел овладеть собой. Свыше пятнадцати лет я был бельгийским журналистом, у меня была прекрасная, прочная репутация, мои документы не вызывали никаких сомнений, моя прежняя жизнь была — как все считали! — безупречна. Шантажировать меня было нечем, да и не боялся я шантажа. Мне вообще нечего было бояться, даже смерти. Все мы там будем, в конце концов.