За синей птицей

Ведь есть же люди, которые утром не замечают ни блеска солнца, ни прозрачной тени дерева на асфальте, ни веселого танца первых снежинок. И совсем не потому, что они спешат на работу, что им «некогда», что у них «голова не тем занята». Они не видят этого даже тогда, когда у них свободное время, когда им «скучно» и нечего делать. А есть и другие… Эти не видят вокруг себя ничего потому, что слишком заняты самими собой и своими мелкими и крупными делами и делишками. Эти вечно «комбинируют», ловчат, злоупотребляют служебным положением, торгуют дружбой и любовью, обманывают друг друга и государство, совершают мелкие и крупные преступления. Они знают лишь одно слово: «Приобрести!» Приобрести зеркальный шкаф, автомашину, котиковое пальто, мебель, какие-то нелепые безделушки. Запихать в шифоньеры, гардеробы, комоды как можно больше белья, шелковых тряпок, мехов… Им всегда всего мало. Им всегда хочется еще и еще приобрести, доставать, «устраивать». Они не умеют отдыхать, не умеют веселиться, не умеют желать. Они говорят: «Надо уметь жить», а что такое «жить» — не знают. Им нужно только одно — деньги. А деньги эти надо «уметь делать». Они не говорят «уметь зарабатывать» — у них свой жаргон, свои понятия о жизни, о счастье, о радостях. Их мир убог и страшен, но они смотрят на окружающих свысока. Их суждения узки и ограниченны. Они рабы вещей, которые властно командуют ими, заставляют их изворачиваться, делать подлоги, совершать преступления. А когда однажды наступает крах, и им приходится давать отчет в совершенном, когда наступает конец их деятельности, и их вводят в кабинет следователя, они думают только об одном: «Для кого же наживалось? Кому же достанется?..» И только через некоторое время они поймут, что нет большего наслаждения, как идти в тишине по узкой лесной тропке, прислушиваться к шороху и шепоту леса, постоять где-нибудь у высокой сосны и вдыхать свежий, бодрящий воздух.

У Марины замерло сердце, когда Вишенка, просмотрев ее пропуск и командировочное, открыла перед ней калитку. Она боялась взглянуть туда, где поблескивали на солнце рельсы полотна, где виднелась крыша какого-то домика, где открывался перед ней вновь обретенный мир.

Заключенных, которые выходили и входили за ограду зоны, полагалось обыскивать — проверять, нет ли при них запрещенных предметов, вещей, писем, миновавших цензуру. Марина знала эти порядки, но в этот момент забыла все. И Вишенка, взглянув на ее побледневшее лицо, открыла дверь проходной вахты и сказала: «Иди погуляй. Теплушка опаздывает на час. Эх, погодка-то какая! Бабье лето вернулось!».

Марина сделала шаг, остановилась, постояла минутку. Потом побежала прямо через рельсы, туда, где начинался кустарник, и высилась старая осина, освещенная вечерними лучами солнца.

…Паровоз старательно пыхтел на небольших подъемах, весело постукивали колеса, клочья дыма оседали на верхушках деревьев. Уже миновало несколько лагерных подразделений, где теплушка останавливалась на несколько минут. В вагон входили и выходили люди в телогрейках, куртках и «домашних» пальто. Все это были большей частью заключенные, имеющие такие же пропуска, как Марина. Они тоже ехали в командировки — на другие лагпункты и в Управление. Вольнонаемных было мало: два пожилых стрелка в коротких, потрепанных шинелях, веселый, общительный экспедитор, сразу подсевший к соседям Марины, и военный из «высшего начальства» с усталым лицом и рукой на черной перевязи.

На одной из остановок за окном послышались громкие голоса. Кто-то скомандовал: «Давай иди! Не задерживай теплушку!» В ответ раздалась ругань. Голос был женский. Соседи Марины выглянули в окно. Марина вышла в тамбур.

Впереди вагона для бесконвойных был прицеплен уже знакомый Марине вагон, где перевозили заключенных под охраной. Там стояли два конвоира и поглядывали на ворота лагпункта, откуда и неслась ругань.

Из проходной быстрым шагом вышел старшина.

— Женское свободно? — спросил он стрелков.

— Места хватит…

— Режимные?

— Нет. А что?

Старшина сказал что-то, чего Марина не расслышала, и указал на ворота. Из вагона спрыгнул на землю начальник конвоя, и все четверо стали переговариваться. Потом старшина сказал:

— Черт с ней, сажайте в мужское, благо там свободно. Ее разве можно с людьми везти?

Один из конвоиров полез в вагон и откинул подъемную лесенку. Старшина, придерживая кобуру пистолета рукой, побежал обратно. Из калитки вышли два стрелка и между ними молодая женщина в разорванной блузке и с растрепанными светлыми прямыми волосами. Лицо ее было покрыто темными пятнами и фиолетовыми подтеками. Она шла раскачивающейся походкой, вызывающе оглядываясь по сторонам. При каждом шаге в прорехе юбки было видно голое колено, но женщину это ничуть не смущало. Отойдя от вахты, она обернулась назад, рванула с плеча блузку и крикнула:

— Подожди, начальничек! С тобой еще за меня рассчитаются! Будешь помнить Любку Беленькую!

Заметив в окне мужчин, она подмигнула им:

— Эй, вы, фраера, передайте Ленчику Румыну, что Любку в штрафизо[1] повезли!

— Прекратить разговорчики! — одернул ее конвоир.