За скипетр и корону

— Видите, — сказала молодая девушка, поднимая взор и как будто следя за рядом картин, возникающих перед ее внутренним оком, — видите черную тучу, тихо и спокойно лежащую в приветливом лунном свете, точно образ вечного мира. А между тем скоро она от нас умчится. И принесет ли она благословение и плодородие или порывом бури разрушит надежды земледельцев? Никто этого не знает. Мы знаем только, что туча уйдет из‑под этих мирных, светлых лучей, так красиво ее озаряющих, — уйдет, а лучи еще долго будут светить по‑прежнему. Такова и жизнь, и судьба людей, — прибавила она печально, — сегодня — в приветливых лучах, завтра — под грозными бурями.

— Всегда печальные мысли, — сказал лейтенант, слегка улыбаясь, — всегда серьезны и всегда прекрасны, — прибавил он тише. — Хотелось бы знать, откуда у вас такие странные мысли?

— Как же им не быть теперь, — отвечала она, — когда кругом так много говорят о войне и об угрожающем будущем, когда, может быть, скоро за черной тучей исчезнет много светлых лучей.

Молодой офицер призадумался и, помолчав немного, сказал:

— Странно, война мое ремесло, и я всегда мечтал о том, как было бы славно променять скучную гарнизонную жизнь на веселые, разнообразные боевые действия. Но то, что вы говорите, нагоняет на меня печаль. Разве мы, солдаты, не черная туча, убегающая из‑под ласковых лучей распространять несчастье и разорение и разрушать надежды? И, может быть, нас самих поразит одна из молний, покоящихся в недрах тучи!

— О, если б женской власти было дано, — живо проговорила дочь пастора, — вывести судьбу людей на свет и мир. Но, — прибавила она, помолчав, — как серебряный месяц льет свет на черную тучу, так и мы можем сопровождать нашими пожеланиями и молитвами тех, кого буря судьбы увлекает в неизвестную даль, и это единственное утешение остающихся.

Лейтенант молчал. Глаза его устремились с задумчивым удивлением на поразительно оживленные черты молодой девушки, стоявшей перед ним в белых лучах, точно видение свыше. Он тихо шагнул ближе к ней. Пение смолкло, со двора раздались громкие голоса и звон стаканов, и дочери обер‑амтмана вышли на террасу. Лейтенант быстро обернулся и пошел к ним навстречу.

Между тем обер‑амтман вышел на двор и еще раз сердечно благодарил всех певцов за доставленное удовольствие, приглашая промочить горло после пения. Остальное общество тоже смешалось с группами крестьян, и громкий, веселый говор, дружный смех и звон стаканов разнеслись по широкому двору.

Лейтенант медленно вошел в гостиную и постоял там довольно долго серьезно и задумчиво, между тем как его сестра с дочерью пастора подошли к деревенским девушкам и принялись обмениваться с ними дружескими приветствиями.

Асессор тоже примкнул к молодежи и сумел искусно попасть в тон ее разговора, — недаром он провел среди этих людей свои юные годы, — и они ему отвечали приветливо, но то был какой‑то торжественный, церемонный разговор, молодой чиновник вел его особенным, спокойным тоном и медленно и размеренно переходил от одной группы к другой.

Но когда на дворе показался лейтенант и в сопровождении старого приятеля Дейка стал обходить группы крестьян, его встретило громкое ликование, хотя в то же время все вытягивались перед ним в струнку, по указанию тут же случившихся старых служак. Мало‑помалу за лейтенантом образовалась целая свита и окружила его со всех сторон, из нее выступило вперед двое уполномоченных с просьбой. Лейтенант усмехнулся, изъявил полное согласие и подошел к отцу:

— Наша молодежь хотела бы пропеть ганноверскую песню, папа, но они просят твоего позволения, так как некоторые из них не знают, будет ли это прилично, как они выражаются.

— Конечно да. Наша родная песня всегда прилична и кстати! — вскричал весело обер‑амтман.

Фриц Дейк, шедший следом за лейтенантом, поспешил к другим группам, молодые люди выстроились полукругом перед главной дверью, и скоро раздался тот своеобразный напев, текст которого непосвященному почти непонятен и часто изменяется ad libitum[20], но непременно сопровождает всякую веселую или торжественную оказию у ганноверских крестьян и солдат.

Обер‑амтман искренно утешался веселой песней, которую расходившаяся молодежь распевала, не щадя легких, он даже вместе с лейтенантом подтягивал припевы.

Вдруг видим, издалекаКороль наш выезжает,Кричит своим бригадам:«Ура! Родной Ганновер!» –

гремело и разносилось в ночном воздухе от старого амтманского дома до самого Блехова.

Затем толпа певцов и любопытных двинулась медленно и с шумным говором по направлению к деревне. Пастор и его дочь тоже простились, чтобы вернуться в тихий пасторат, и скоро замок погрузился в глубокую тьму и безмолвие.

Фрау фон Венденштейн крепко поцеловала младшего сына в лоб, прощаясь с ним на ночь, и уста ее тихо шептали, когда она шла в свою комнату:

Кто Господа нашего чтит,Всегда на Него уповая,Того Он чудесно хранитВ нужде и сердечной печали.