Забереги

Не без хитрости он жил эти годы — что верно, то верно. Голь на выдумку хитра. Еще в первые дни, как сменил Домну-председательшу, прослышал на железной дороге: «А немцев-то от Тихвина погнали страсть как шибко, а железа-то всякого, а всякой-то всячины, даже и лошадей, по лесам осталось как много!» Эти слухи только и были на уме, пока летел обратно в деревню. А там — всех ходячих лошадей запряг, всех подростков и Марысю свою покидал на дровни, запас сена большущий навалил — и целым обозом, по лесным дорогам, напрямую к фронту. Верст сто двадцать отмахали, с ночевками в лесных шалашах, но настигли места недавних побоищ. Пальбы уже не слышалось, и вообще ни единой живой души не было на заметенных, исковерканных полях, по лесным опушкам, тем более по мшарам и борам. Фронт валом покатился в сторону Калинина, на уставших лошадках его уже не догнать, да и нужды такой не было. Тут и там железо из-под снега торчало, волки целыми стаями шастали, мерзлые обгрызенные трупы лошадей костями в ночи светились. Ну, да это их не пугало, ученые с ружьями сюда заявились. Из жердей и елового лапья услон лесной сделали, костер неустанно там жгли, лошадей в таком же услоне укрыли, двух парнишек с дробовиками дежурить оставили, а сами, кто покрепче, пошли по местам побоищ. Стаскивали сюда все, что могло пригодиться в хозяйстве. Упряжь сытые волки пока не грызли, колеса, оси на железном ходу, брезент и разные обозные веревки, бочки с горючим, если попадались не простреленные, до кучи катили — да мало ли что еще! Хорошая жадность появилась. Главная-то мысль была — лошадей сыскать. Десять дней всего и прошло, как откатилась военная волна, тыловые команды, может, что и пособирали, да ведь в таких лесах, протянувшихся от Забережья до тверской земли и дальше, до самой московской дороги, лешему свою лешиху не сыскать, не только что одичалую лошадь. Он на то и надеялся, хотя надежда с каждым днем убывала: голод и волки без них подберут лошадей. Одно утешало: волкам-то пока и мерзлого мяса хватает, чего им гоняться по снегу за живым. Так они не один день плутали, встречая лишь павших лошадей, пока не набрели на лесничовку; хозяева там в такое страшное время разбежались, а все остальное осталось, ни немцы, ни наши сюда, видно, не попадали. В лесной огороже, за крепкой засекой, стояли сенные зароды, — для служебных коняг, а может, и для лосей заготавливалось, — и там… там паслось шестнадцать заиндевелых, совсем озверевших лошадей. Видно, волки сюда все же подступали, от смертной опасности лошади сбились в табун, стояли сейчас единым кругом. Мерзлым снегом заволокло все вокруг от их копыт. Лошади держали такую крепкую оборону, что Федор понял сразу: кавалерийские, привычные к кругу. Давно у него не было такого счастливого дня, как тот, когда он, еще с границы привыкший к лошадям, успокоил наконец табун. Иные из них были поранены, иные покалечились, когда из упряжи вырывались, холки были сбиты съехавшими на бок седелками и седлами, а двух вообще пришлось на месте пристрелить, чтобы зря не мучились, две пали уже по дороге, но все же двенадцать лошадей довели до Избишина. Да и не попусту, с обозом. После-то слух пошел, приезжали военные, вначале сердито разговаривали, но, осмотрев все, забрали только одного жеребца, который еще годился под седло, а в барахлишке и копаться не стали: в честном бою, сказали, взяты ваши трофеи.

А раз появились кони и появилась упряжь, то по весне встали за плуги даже десятилетние мальцы. Ну, а уж семена, видя такое дело, район подбросил; он же и три плана взял, за все те колхозы, которые и четвертушки вытянуть не могли. Если судить по справедливости… то какая же тут справедливость? Но все же смог Федор по шестьсот граммов отвалить на трудодень, в такое-то время, и меньше того цифру никогда не спускал.