Забереги

Вот и это Домне припомнилось, когда плевала под ноги Барбушихе. Похоже, сама же и растравляла мужика. И что за глупая баба? Велит занимать у других то, что у самой бог прибрал… Ни совести, ни стыдобушки! Даже об этой беженке спросила так, будто смотрела на нее глазами своего ненасытного Аверкия. А не получив ответа, прибавила еще откровеннее:

— Телом-то как, нагульная? Толком я и не рассмотрела.

— Мосластая да лупастая, как ты! — уже не могла больше вытерпеть Домна, тем более что в дверях показались Аверкий и обе их дочки.

— А дело моя баба спрашивает, — ухмыльнулся он. — Все свое на месте? Не хуже девок моих? Ну вы, титюшки! — пришлепнул он спереди одной и другой в ответ на их смешки.

Дочек хожалый по разным сторонам Аверкий назвал не по-здешнему: одну Светой, вторую Ией. И дочки, пожалуй, заневестились. Свете шел двадцать первый, Ии — девятнадцатый, но юбки и кофты на них давно трещали, а женихи — какие теперь женихи? Самые старые ребята — близнецы Марьяшины, по шестнадцатому году. По ним, худосочным воробушкам, и постреляли сестры глазами, без толку, конечно. При их появлении ребята забились глубже за печку и только пошморгивали носами. Женихи несчастные! А других не было. Часть их еще раньше переселенческой волной унесло по морям, по волнам, другая часть лежала где-то в окопах под Тихвином и Ленинградом, остались ребятишки-котишки. Но и эти на вес хлеба. Не зря же Ия, похихикав у порога, прошла за печку, ткнулась к Мите, не зря и Света плюхнулась на тощие колени Володи — был Володя на пятнадцать минут старше Мити. Так сестры распределили между собой близнецов, но те, воробыши зачуханные, уже и зерно не клевали. Володе было тяжело держать Свету, а Ия, видно, сильно притиснула к печке Митю, потому что он чирикнул совсем не восторженно — вышел его писк как призыв о помощи. И сейчас же мама-воробьиха растопырила крылья, подлетела со словами:

— Вы там, запечные! Чего ребят моих давите?

Но если Аверкий и на возню своих дочек, и на ругань Марьяши посматривал с ленивой снисходительностью, то сами дочки вышли в мать Барбушиху. Сейчас же в два голоса ввязались:

— А ты еще не свекровь нам, чего разоряешься? Покорми-ка лучше ребят, отощали больно!

И пошло-поехало! Марьяша уже и не рада, что зацепила. К дочкам присоединилась сама Барбушиха, теперь уже на три голоса затрещало:

— Разве они виноваты, что ребят позабривали? Да что нам, только на скотном дворе за мужиков ломить? Да, нельзя уж и побаловаться?

После этого какой наряд. Алексеиха быстро рассовала кого куда и грохнула кулаком по столу:

— Я вам побарбушу! Алексеево ружье возьму да постреляю всех!

У нее в углу возле телефона всегда стояло заряженное ружье Алексея-председателя, на случай волков или чего другого, — не долго думая, взяла да и бабахнула картечью над головами Барбушат так, что печная глина брызнула во все стороны. Девки с визгом выскочили на улицу, следом Барбушиха, а сам Аверкий только усмехнулся:

— Так их, председательша, стрелять надо баб. А то много на одного-то…

Тем и кончилась занарядка. Все стали расходиться. Домне с Марьяшей выпало на этот раз возить сено. Барбушиха еще попрыгала возле них на крыльце, выпытывая про беженку, но Домна не захотела распалять ее любопытство. Лошадь им помог запрячь Коля-Кавалерия, уехали они быстро. Дорогой Домне представилось, как Барбушиха исходит любопытством, и она рассмеялась:

— Чего ребята твои! У нее сейчас одна беженка на уме.

Марьяша тоже согласилась:

— Да уж этот интерес посильнее. Пока нас нету, она и к тебе пришарашится.

У Марьяши всегда так: слова грубы, а смысл их мягок. Это не Барбушиха, грубость-то ее горевая… Первой из баб осталась вдовой, да еще в лютую финскую зиму, да с пятью-то огольцами! Кроме подростков-близнецов было у нее еще трое, мал мала меньше. Последний перед самой финской войной родился, как Климушкино завещание. На такую ораву с огорода не наскрести, а трудодни пошли в фонд обороны. Без соседской помощи хоть ноги протягивай. Как ни туго самим приходилось, а ее подкармливали кто чем мог. Не из милости, из какого-то суеверного страха: ведь с каждой может так быть, с каждой… На финскую немногие из мужиков уходили, а запропал в тех карельских снегах и вовсе один — ее Климушка. Словно на заклание себя отдал. И бабы, теперь уже поголовно проводившие мужиков, помнили и чтили великое Климушкино жертвоприношение. Когда отрывали от своего последнего куска и несли его ребятишкам, это было как богово. Каждая при этом думала: «Может, не зря Климушка кровь пролил, может, его кровушка и моему солдатику зачтется…» Марьяша не злоупотребляла даровым куском, но дорожить — дорожила. Пока жив был Клим, и она — не святая же! — пускала язычок по ветру, а после его смерти как отрезала, наглухо закрыла душу от пересудов. С ней можно было не опасаться сквозняков: не продует никакими слухами. Поэтому и призналась Домна:

— Уж прямо и не знаю… Выгнать бы надо. Самих четверо да их двое — ведь позагибаемся все. Живые люди, да только ведь и мы пока что живые. Припасов всего ничего, не протянуть нам зиму. Вон только начинается еще.