Забереги

— А, имя. Есть и имя. Домна я, Домна. Прозвище-то когда-то из Весьегонска принесла. В девках было, балан там корила, на сплаву работала. Да ведь и дальше ходила с плотами, по Шексне, по Волге, по Каме. А дразнили, верно, Весьегонкой. Туда-то почаще бегала. Чего ж, тут близко, сразу за мшарой.

— Не, не вельми близенько. Мы зараз як раз з Весьегонска.

— Из Весьегонска?.. Ой, горемыки! Это по моим ногам близко, а по вашим… Да и море туда тоже подступило. Как вы на нашу-то сторону перебрались?

— Ды морам… Ды ветер шалёны… Самим бы не перебраться, солдатики допомогли, дядьки такие кульгавенькие. Рыбу яны для госпиталей ловили, перевезли нас на лодцы.

— Дурная, ой, дурная девка, — не приняла Домна ее рассудительной речи. — Сидела бы в Весьегонске. Чего было на наш берег тащиться?

— Ага, сядела бы… З Твери туды беженок набегло, поели все…

— А здесь-то, ой-оюшки? Вот все, что на столе!

Марыся опять перестала есть и потащила было из-за стола своего мальца, но тут уже Коля не вытерпел, набросился на Домну:

— Сама ты дурная. Сама безголовая. Чего шпыняешь нас? Что на столе, то и в животе. Угощаешь, так угощай… рысью шагом арш! А то вот мой бог, — ткнул он пустой рюмкой в сторону Кузьмы, — а вот и мой порог! — И уже пошел, полопошился к двери, вихляя худым задом.

Домне и Колю пришлось останавливать, заново усаживать за стол, подкладывать ему в миску груздей и капусты. И только вторая рюмка бражки, налитая хваткой рукой, вернула ей расположение Коли. Вторую он без долгих слов, наособицу выпил. А выпив и беззубо пошамкав мягкими груздями, и вовсе простил Домне не идущую к случаю болтовню.

— Ты ничего, Домна, ты живучая, не пропадешь, — потряс он бороденкой, нацеливаясь на бидончик.

Она хотела и ему сказануть, какая она, с тремя на руках, живучая, но не сказала, только, привстав, обняла всех троих и долго тискала их перемазанные картошкой мордашки. Словно бы искала оправдания своей житейской скупости, словно бы стеснялась своего умения жить даже и с такой вот ребячьей оравой. Выпив сейчас и поев горячего, уже находила свою жизнь вполне сносной. А чего? И сами сыты, и пришлых бедолаг накормили. Если разобраться, какого рожна ей надо? Дом есть, дрова есть, тепло и спокойно. И себе, и людям нашлось. Захотела — и поднесла бражки Коле, захотела — и приютила этих, с того света явившихся, горемык. Вот они, угрелись, выглядывают из овчин, аж носы поблескивают от удовольствия.

— Гулять так гулять, — заключила она свое короткое раздумье и потянулась к бидончику.

— Ну, Домна, ну, гуляка-кулебяка! — восхищенно запел Коля, притопывая от удовольствия голыми пятками. — Был бы праздник, будет и бражник. Ты не скупись, ты наливай, баба-кавалерия.

На лавке сытно завозилась ребятня, балуясь тонко настроганной репой. Юрий-большун, сидевший возле чужого мальца, даже подтолкнул его локтем, приглашая в свой круг. Но тот от толчка испуганно съежился, совсем втянул голову в овчину.

— Юрасик, — попробовала вытянуть его оттуда мать, — яны хлопчыки добрыя, яны не злуюцца. Пагуляй з ими.

— Не-е… — только и отозвалось из мехового нутра.

Сграбастав в ладони остатки репы, двое старших спустились с лавки под стол и побежали к печке. Там они расстелили возле огня дерюжку, повалились и заворочались, завозились, теперь уже как сытые волчата возле своей теплой норы. А Санька, про которого забыли, проворно полез через стол к матери, забрался к ней на колени и стал расстегивать кофту. Он припал к груди уже зубастым ртом, рвал и урчал, сердясь, что там ничего нет. Домна, разговаривая с Колей, вслепую шлепнула Саньку по губам, и тот взвыл было, но страх потерять сладкую и без молока грудь оказался сильнее боли. Только всхлипнул раз-другой и затих, чего-то зачмокал.

— Наказание прямо, — поежилась Домна, не отрывая Саньку, налила из бидончика еще по рюмке. — Молока в титьках нету, так соси бражку, оглоед ты ненасытный.

— Дивуюсь я, — осмелев, заметила Марыся, — хлопец таки ужо…

— А, большой, — отмахнулась Домна. — Кровушку по капельке высасывает, так вот и тянет, ирод.

— Во и я кажу: нельга давать яму груди.

— А что давать? Что я ему в рот суну? Дуранды вместо сиськи? Зубёшки-то не берут еще ничего, хоть и третий годок… А-а, так-то ты, зубан! — шлепнула она его вторично и, оторвав от груди, подтолкнула к печке, на общую дерюжку.

Санька ткнулся в колени братьев, опять попробовал взреветь, но прежний страх потерять навсегда теплую грудь вернул ему благоразумие — пересилил обиду, издали заулыбался, захлопал в ладоши: а я, мол, ничего, я сыт и доволен, я совсем-совсем хороший! В двухгодовалом мальчонке уже просыпался мужичок.

Глядела Домна на своего двухгодовалого мужика, и зашлось вдруг сердце жалостью. Ясно предстал и тот, в самом пекле, мужик. Вырвалась из покусанной, тоже вроде обожженной груди довоенная попевка:

Скоро дролечку забреют,Оставят мне кудеречки…