Забереги

Щи у нее поэтому кипели круто, сердито. Домнушка капризничала и сучила ножонками больше обычного, и Марыся, улучив минутку, перепеленала ее, принялась уговаривать, сама незаметно увлекаясь, уговаривая уже собственное сердце:

— Ах ты мая зязюлечка! Ку-ку, непаслухмяная, ку-ку, залётная птушанятка. Бачыш, для всякай птушачки сваё гняздо мила. Ляжи вось у калысцы… люли-люли-люли… Дав бог дети, ды няма де их дети, ды и сама я вось захварэла. Што рабить будем, зязюлечка мая? Ку-ку! В гэтай калысце Юрко ляжав, потым Венько, потым Санько — тяпер вось ты. Пятёра вас, и уси родныя, але ты ж, мая перапёлачка, самая лепшая, таму што память о той жанчыне, якая прытулила нас у лихую гадину. Ку-ку! Не-е, не зязюля ты бездамовая, не перапёлачка палявая — ты ластавка вясенняя, ластавка хатняя. Знайшла прытулак пад дахам Домнинай хаты, таму и сама — Домна, Домнушка маленькая. Дятей у нас тяпер як бобу, а хлеба ни дробу, но ничога, не журыся, мая ластавка. Пад гэтым дахам усим места хопить, усе тое-сёе паклюють, чарвячка замарыть можна. Расти, як большая Домна, гадуйся людям на карысть. Усим ластавкам хапае места пад дахам, и людям хопить, трэба тольки добра рабить. И кошка блинов напячэ, а вось зярняты здабыть кошка не можа, зярняты пасеять трэба, выгадавать, як и дитя малое, потым здаровае убрать да хаты. Вось тата наш и сее, ён добры сейбит, хуть и з адиною рукой. А мы з табой чаго ж? Тату памагчы трэба… люли-люли… Кали б ты не енчила, я б пабегла у поле и дапамагла бы, а? Не будешь плакать, ластавка паслухмяная? Усе жанчыны робять что-небудь, адны мы з табой лайдачым. Сорамна мне, Домна-Домнушка. Хуть бы хто-нибудь прышов, я б тябе пакинула у калысцы. Люли-люлюшку маю…

Она качала мимоходом темную берестяную зыбку, готовила обед и чувствовала себя совсем хорошо. Когда пришел с пашни Федор, усталый и голодный, захлопотала, забегала еще пуще:

— Ой, Феденька, какой ты у меня мурзатенький!

Сама умыла ему лицо, утерла чистым рушником и, обняв за плечи, повела к столу. Да не на кухню, а в горницу, в красный угол. Он немного удивился:

— И к чему такие празднества-то? И не рано ли ты, женка, вскочила с кровати?

— Не-не, Феденька, — заулыбалась она упрямо, — належалась я, хватит с меня.

Только Федор поел и улегся на лавке, как гомонливая троица заявилась — двое из школы, а третий к ним, видно, по дороге пристал. Санька разбежался было прямо в горницу:

— Кали ласка, матуля, есть давай!

Марыся захлопнула ему ладошкой голодный, перепачканный щавелем роток и подтолкнула на кухню — иди, иди, непоседа. А следом и школьников туда же, холстинную занавеску на двери задернула и зашикала:

— Ш-ш… вы!.. Татка лег отдыхать. Юрась, угомонись. Венюшка, раздевайся потише.

Венька скидывал оклеенные резиной старые башмаки и шумел больше других. Что-то нашло на самого тихого мужика, вроде как нарочно злил ее. Она еще раз:

— Венька, уши надеру!

Он словно и ждал окрика, тихие глаза как у волчонка засверкали:

— А-а, Юрасю своему так уши не дерешь…

Обиженная этим, с чьих-то чужих губ перелетевшим упреком, она Юрася пришлепнула совсем уже сердито. Тот в рев:

— А-а, мне так за всех отдувайся!..

Один Санька уже сидел с ложкой наготове и беспечально требовал:

— Ну, мамка. Ну, матуля…

То ли щей просил поскорее, то ли затрещину, которой рука Марыси его, самого маленького мужичонка, постоянно обходила. Затрещины он и сейчас не дождался, а щи ему достались первым паром. Санька и тихоню Веньку обскакал на лавке, такой лихой кавалерист. Видя, как щи уплывают в зеленоватый Санькин рот, Венька с Юрасем быстро поделили материнскую ласку и таску, тоже застучали ложками о деревянную миску. Ни словечка больше. Знай стукоток идет! От детского застолья Марыся пробежалась по избе, там зыбку качнула, там на спящего Федора глянула, там цыкнула на собачонку, а из головы не выходил сыновний дележ. Жаловаться нечего, дружно они, дети разных матерей, жили при одинаково чужом отце, но в последний год то и дело возникал такой вот случайный попрек. Подрастают, взрослеют мужики и уже начинают понимать, о чем судачат на завалинках. Не только добром, конечно, поминают большую председательскую семью, бывает, и сажи щепоть в их окна фукнут. Первыми уши замарает малышня, начнет свои мурзатые уши распускать пошире да петь с чужого недоброго голоса. Господи, кому они чего плохого сделали?..

Беспокойство за свою большую, разросшуюся семью становилось все сильнее. Она с радостью увидела, как идет к ней по обыкновению Альбина Адамовна, и выбежала в одной кофтенке навстречу. Альбина Адамовна по праву старшей отчитала ее:

— Тебе мало болезней? А ну, иди оденься, а потом я с тобой поговорю!

Марыся покорно вернулась в дом, набросила на плечи старое Домнино пальтишко. Теперь, когда Альбина Адамовна избишинских ребят учила в первую смену, а в Верети учительствовала после обеда, торопиться ей было некуда: не по темноте скакать, успеет к занятиям. Она охотно присела на теплую завалинку, обняла Марысю за плечи и уж тут начала без обиняков: