Забереги

Федор только сейчас и понял, что тут, на кухне, разыгрывается тихая, но беспощадная баталия. А крепость берут одну — его самого. И хоть это льстило немного, но было страшно глянуть в сторону Марыси: силы-то неравные. Как ей устоять против здоровущей Лутоньки? К тому же вовсе не посторонней — родной сестры Домны, значит, полновластной владелицы этого дома. Тетка всем ряжинским мужикам, она ведь имела полное право сказать им, пришлым-то: уходите, откуда пришли, здесь будут Ряжины распоряжаться, судить и рядить. Ведь что-то такое проскальзывало в повадках и Юрия-большуна, а эта-то не ребенок, эта — баба о всех кулаках и с таким язычком, какой и должен быть у истинной побродяжки. Огни и воды прошла, чего ей бояться несчастной роженицы?

Думая так, он в оба глаза поглядывал на женщин. Но при нем они не ругались. Лутонька особо-то не задиралась, а Марыся, потоптавшись у стола, опять ушла за перегородку, легла на кровать. Ну, да оно и понятно вроде бы, маленькая Домнушка заплакала, а у Марыси, как и предрекал спасший их обеих беженский доктор, стало помаленьку появляться молоко. В этом она Тоньку перемогла — у той хоть и белая, да сухая грудь. Дожевывая картошку, Федор недовольно глянул: чего она потягивается, как сытая кошка?

— Вот бабы вы все такие… тьфу!.. — не стал больше ничего объяснять и ушел на лавку, накрылся полушубком, наказав Марысе часа через полтора разбудить.

Больное плечо ломило, поясница как деревянная, о руке и говорить нечего: как плеть бесчувственная. Одной за двоих приходилось плуг таскать. Но заснул Федор со счастливым чувством: вот есть же работа, на которую и он при своей однорукости годен…

7

И на второй день сева Марыся осталась одна. Смутные мысли одолевали ее. Все, кто был сейчас в деревне, стар и млад, ушли в поле, и даже Санька с криком: «Кали ласка-а!..» — ускакал туда же. Из окна Марыся видела, как по деревенской улице одна за другой проходили женщины, кто с лошадью в поводу, кто с вилами. Многие останавливались и кричали что-то, наверно, ласковое и ободряющее, но ей казалось: злословят. Как же, засела председательша в самую посевную дома и выходить не думает! Хворь не хворь, роды не роды — чистое притворство. Все на работе, все добывают свой хлеб земной, одна она остается нахлебницей — ведь так? И когда до такой ясности отстоялись в душевном роднике ее мысли, она оставила Домнушку в зыбке и вышла во двор. Просыхало уже. На сугреве под стеной зеленела травка, крапива из-под теплых камней уже с мужскую ладонь вымахала. Она нарвала на щи и потыкалась руками в пожухлой ботве луковичных грядок. Но зимний лук только-только пробивался колючими перышками сквозь прошлогоднюю засохшую поросль. Марыся взяла трезубую тяпку и немного продрала, проборонила луковичную гряду — зелень сразу засверкала, на глазах потянулась к солнцу. И Марысе было хорошо оттого, что она вот и дело полезное сделала, и устала не очень. Ноги были, правда, как ватные, голова кружилась, да велика ли беда? По весне и здоровый человек как пьяный ходит. Пошатываясь, она отнесла в дом нарванную крапиву, посмотрела на спящую Домнушку, качнула раза два зыбку и опять вышла вон. Руки ее просили работы, истосковались во время долгого лежания на кровати, крестом. Марыся взяла грабли и принялась убирать, сгребать зимний мусор, а потом и метелкой по сухим местам прошлась. За этим занятием и застала ее Тонька, ночевавшая у Барбушихи и позже других, в компании со всей троицей идущая на работу.

— А, Маруся, — сказала она вроде бы приветливо. — Прибираешься? Прибирайся, прибирайся. Нам-то вот некогда, в поле надо, навоз проклятый раскидывать.

И больше ничего. И молодые Барбушата приветливо покивали головами, прошли дальше, повиливая боками, — «обедве прыгожыя кабеты!» — как подумала Марыся. Разве что старая Барбушиха буркнула что-то сердито и зыркнула так, что не возрадуешься. Но в общем-то дело обычное: прошли мимо люди, так ли, иначе ли глянули на хворую, так ли, иначе ли поприветствовали. А Марыся места себе не находила, сновала взад и вперед, мимоходом укачивая разревевшуюся было Домнушку. И покормила грудью, сколько было, и после дала еще коровьего разбавленного молока — все равно ревет. Видно, нужна уже компания, беспокоилась, когда оставалась одна. Санька как раз прибежал со щавелем в подоле рубахи, пригоршней бросил в зыбку ярких листиков — Домнушка и Саньку не принимала в няньки, кричала. Пока Марыся варила крапивные щи с кислой щавельной приправой, Санька тоже надулся, вот-вот разревется.

— Ты-то чего, сынуля?

— Да-а, матуля! Да-а, кали ласка! Все пашут, а я зыбку качай, да-а…

— Что же делать-то? Надо обед варить, пахари скоро придут. Ну да ладно, сынуля, иди паши. Народу там много? Весело?

— Ой, как много! Ой, как весело! — радостно встрепенулся глупый Санька. — Все пашут, а лошадь одна пала, у-у, как тятька ругается!..

И выложив с запозданием эту весть, Санька ускакал за деревню, где промышлял с такими же голопузиками зеленую травку. А Марыся не на шутку растревожилась: и всего-то шесть лошадей пашут, а если еще одна пала…