Забереги

— Да что же это мы, девки? Да очумели, что ли? Войну избыли, пора и делом заняться. Беду в грязь втоптали, пора и порадоваться. Ведь ра-адость-то, ра-адость какая!..

Опять могло родиться нечто дикое, горькое, но со стороны Верети послышался топот. Все оглянулись, Федор тоже. И сразу словно спало что с плеч. Максимилиан Михайлович со своей Айно! Вдвоем на рыженькой кобылке, видно, учительница ради такого случая дала. Максимилиан Михайлович первым соскочил наземь, снял на руках раскрасневшуюся Айно и молча ступил навстречу Федору, обнял. Так они стояли долго грудь в грудь. Федор задохнулся, Максимилиан Михайлович закашлялся. Айно сама уже принялась объяснять:

— Пароход мимо церкви идет, с парохода стреляют. Войне, кричат, конец! О, ома муа! Мы на берег поплыли и сети бросили…

Максимилиану Михайловичу было, конечно, не до сетей. В полном капитанском обмундировании, в шинели нараспашку, из-под которой били в глаза женщинам ордена и медали, слепили хуже слез. Федор застеснялся своего убогого вида:

— У меня-то ничего военного не осталось, сам знаешь…

— Осталось, осталось, не прибедняйся, — сказал Максимилиан Михайлович и повел в обход женщин, побыстрее к дому.

Но там у зыбки тихой покорной тенью копошилась Тонька, и это было сейчас как нож в горле.

— Чего? Чего, Лутонька?

— Не кричи, Федор, хоть в такой-то день. Я уйду. Но с кем Домнушку оставить? С кем, скажи?

Все эти два дня он старался не думать об этом. Смерть Марыси всякое соображение выжгла. Но сейчас вот надвинулась на него Тонька с этой несчастной зыбкой, и он снова закричал:

— Чего? Чего тебе от меня надо? Сгинь с глаз моих!

Тонька закутала Домнушку в одеяло и без слов вышла с ней на улицу, видно было, на завалинку, на сугрев прошла.

— Оставь ты это, Федор… после, после, — замахал руками Максимилиан Михайлович. — Давай, лейтенант, одевайся. Спирт у меня есть.

Федор ошалело побегал по горнице и вспомнил: гимнастерка, хоть и старая, где-то валялась, сапоги можно почистить, штанов только нету, последние изопрели до неприличия…

Но стал все же суетливо раздеваться, стесняясь своей худобы и однорукости. Максимилиан Михайлович ему помогал. Вдвоем надели гимнастерку, прицепили к ней единственный, тусклый уже орденок, как память о первом дне войны, и стали думать, что делать со штанами. Никак не шли бурые домотканые порты к военной гимнастерке, да еще с прицепленным к ней орденом. А пока думали, тихо вошел Семен Родимович, больше обычного припадая на обрубленную ступню, и протянул аккуратненький сверточек:

— Вот, Федор Иванович. Облачайтесь. Мне-то ни к чему. Пушку пойду заряжать, салютовать вам буду.

Исчез как тень, тенью же и мимо окна скользнул.

— Пушка? Какая пушка? — уставился на Федора Максимилиан Михайлович.

— А, блажит мужик, — отмахнулся Федор. — Смотри, что там у него.

Максимилиан Михайлович развернул сверток — там была новенькая солдатская пара.

— Ну, лейтенант, в солдатском не грех и генералу победу встречать.

С помощью Максимилиана Михайловича Федор еще раз переоделся. Гимнастерка была тесновата, галифе коротковаты, но в сапогах не видно, ничего. На какой-то миг Федор ощутил себя тем молодым лейтенантом, который с горсткой бойцов встречал на границе тот страшный день сорок первого года…

Опять засвистели вокруг невидимые пули, заскочили в светлую горницу конники, зависли над ним шюцкоровские сабли. Черный взрыв закрыл глаза, отуманил ум — Федор схватил табуретку и хрястнул ее прямо в морду набегавшего фашиста-шюцкора…

— Стой, лейтенант, чуть ты меня не прибил! — встрял в эту заваруху откуда-то взявшийся Максимилиан Михайлович. — Давай лучше пить, лейтенант. Есть, хоть гриб какой на закуску?

— Есть, поди… — очнулся Федор. — Тонька-а!.. — закричал, забыв, что выгнал ее.

Но Тонька сейчас же явилась, положила малышку в зыбку и быстро собрала на стол — груздей, капусты и холодной утренней картошки. Постояла в виноватой выжидательной позе, и Федор нетерпеливо притопнул:

— Н-ну! Пошла вон.

Тонька тем же порядком, с малышкой на руках, ушла на завалинку, села где-то там, за их плотно прижатыми спинами.

— За победу, лейтенант.

— За победу, капитан… но вначале за светлую душу Марыси…

— За Марысю, лейтенант.

— За Марысю и за победу, потому что это все едино. Без Марыси не было бы победы, ты это понимаешь?

— Понимаю, лейтенант. За победу и за Марысю тогда.

— За победу и за Марысю… и еще за всех этих баб несчастных. Нам, мужикам, никогда не отмолить перед ними своего великого греха.

— Отмолим, лейтенант. За победу, за Марысю и за всех баб разнесчастных…

— Погоди, капитан. И за ребятишек сопливых, за них тоже надо выпить.

— Тогда так: за победу, за Марысю, за всех баб несчастных и за ребятишек сопливых…

— Погоди, погодя, капитан. А за нас с тобой — забыли?

— Не забудем и нас, лейтенант. Кое-что и мы заслужили… Давай так: за победу, за Марысю, за всех баб несчастных, за всех ребятишек сопливых и за нас с тобой…

— Погоди-и, капитан. А за стариков, от честной смерти померших? За Колю-Кавалерию?