Забереги

Следующим Юрась полез в корыто. Голый, он и в самом деле напоминал этакого рыженького карасика, ласково и лениво бултыхался под руками Тоньки. Федор поймал себя на мысли, что этого, как и все остальные, чужекровного ребятёнка, любит побольше других; передался ему от матери и облик, и голос, тоненький и как бы женский. Мать он не забыл, но и Тоньку не обижал, говоря:

— Я люблю водичку те-епленькую…

Тонька из чугуна подлила еще теплой воды, и этот карасик благодарно пропищал:

— Ой-ёй-ёй… как хорошо… спасибо вам…

Он и мамкой, как глупый Санька, не называл, и теткой, как Венька, называть не хотел — обходился без всякого названия. Отправляясь вслед за ними на печь, так пригласил большуна:

— Давай, Юрко, она тебя тоже помоет.

— Больно мне нужна ваша Лутонька! — фыркнул несговорчивый большун, дождался, когда Тонька уйдет из запечья, и только тогда разделся, полез в корыто, уже тесноватое для него.

Пока Тонька занималась делом, Федор не питал к ней недобрых чувств, но как только она дело кончила и остановилась в ожидании чего-то несбыточного, вся его непримиримость сразу же ощетинилась словами:

— Чего, Лутонька? Чего торчишь тут?

— Да вот ребятешек обихаживала, — удовлетворенно, как хозяйка, вздохнула Тонька.

— Поди, и меня обиходить не прочь?

— Не прочь бы, Феденька, да ведь не дашься ты, — сказала так, а глаза подняла с некоторой неловкой надеждой.

— Да уж ясное дело, не дамся, — успокоил ее на этот счет.

Тоньке тут же и уйти бы, а она начала собирать поздний ужин. Федор уже в сердцах:

— Чего, Лутонька? Чего у печки толкешься?

— Да ведь ухайдакались все, есть хотят.

Федор вдруг и сам почувствовал звериный голод. А тут ребятишки к общему чугуну как на крыльях с печи и слетели, кто в чем, а Санька все тем же голышом. Даже большун быстренько завернулся в дерюжку и прибежал за стол: тут не зевай, мигом чугун с картошкой разметут. Так налетели, что только стукоток по чугуну пошел, хоть пляши вприсядку под эту музыку. Тонька попыталась было внести некоторый порядок:

— Не хватайте всем-то гузом, с молоком ешьте.

Пока Федор ходил по деревне, видно, успела подоить и сейчас поставила перед каждым из мужиков по кружке молока.

— И мне бы поесть надо, тоже ухайдакалась, — не то попросила, не то подтвердила свое законное право.

Федор молча и сердито подвинулся на лавке, памятуя, что место это, протертое подолом, всегда принадлежало Марысе. Но Тонька уже быстренько заняла его, и даже пошире, в роспуск пошла сборчатая юбка. Федор покосился еще отчужденнее, всем своим холодным боком чувствуя и на расстоянии чужое назойливое тепло. Тонька и взгляда его не заметила, тоже уплетала картошку с капустой за обе щеки — уработалась, известно. Федору было хоть поесть спокойно, ничего больше не сказал. А Санька, лизун этакий, взял да и брякнул некстати, роняя картошину:

— Ай, мамка, горячая, кали ласка!..