Забереги

— Вы, телогрейки! Крыша протает.

Он колом пошире растребушил трубу, но с крыши все равно начало капать. Бабы повизгивали, сползать с угретых мест не хотели. Вдруг сказалась усталость, которую на морозе старались не замечать. И чем теплее становилось под хвойными скатами лесного услона, тем сильнее валило всех в сон. Капа-Белиха кувырнулась носом чуть ли не в огонь и только поводила замасленевшими глазками. Марьяша подгребла под голову сена, сипло задышала в воротник шубейки. А самые старые женщины, вроде скотницы Василисы Власьевны, видать, так уходились, что лежали недвижимыми комельками к огню. Коровы почти не доились, вместо двух скотниц Алексеиха оставила одну, а Василису Власьевну упросила поехать в лес. Малолеток у той в дому не было: всех троих сыновей загребла война, а дочка-большуха пока ревела на печи, ожидая отправки на окопы. Скотницам и раньше полеживать не приходилось, руки у них высучены-выкручены, но все же лесная работа требовала своей сноровки. А ее у Василисы Власьевны не было. Лежала она таким безгласым чурбаком, что Марьяша забеспокоилась:

— Жива ли ты, Власьевна?

— Жива маленько, — все же последовал ответ.

То же самое могли сказать и более молодые: живы пока, а что дальше будет, о том знает лес сосновый…

Но к усталости примешивалось и нечто такое, чего старались не замечать. После долгого начального голода полагалось поесть, да с сенокосной страды не собирались вот так, все вместе, и теперь не ведали, как быть. В сенокос еще дымилось в котлах мясное варево, позванивали молочные баклаги, от хлебного духа лошади ржали — сейчас и лошадь похрупывала в лапниковой загороде пустое сено, что говорить о людях! Сено они есть еще не научились… У каждой припасено было, конечно, в котомочке, но что-то такое, что и названия ему не имелось. Дома, в теплой избе да на столе, это еще напоминало еду, а как есть здесь, на людях? У всех разное, по великому секрету сотворенное. Чистый хлеб — еще куда ни шло, могли только поахать, повздыхать, но принять хоть глазами. А овсяные лепехи? А чернющую стряпню из дуранды? А картошкой замешенные отруби? Мало того, что походило все это на скотский корм, так от скотины оно и поприставало. По жменям, но крохам от скотных дворов перебралось в высохшие квашни, замешалось и смешалось со всем, что было в дому и что можно было жевать. А сейчас вот оно представало наглядным укором: смотрите, что мы брали-побирали, не обессудьте, коровки и лошади, телятки и поросятки.

— Попасемся маленько, чего ж, — первой решилась Марьяша и пооткатилась вбок, достала что-то из торбочки, запристукивала зубами, запричмокивала.

Это стало как бы обеденным сигналом. Капа-Белиха развязала платок и тоже потихоньку отползла к стенке, пришлепывала пухлыми губами. Василиса Власьевна приподняла голову, прислушалась, как жуют вокруг нее, и зашебаршила в своей торбочке, потом достала кляп из черной граненой бутылки и, прихлебывая тайными глотками молоко, стала покусывать какие-то трескучие коржики. Аверкий расстегнул охотничью сумку и разложил на ее отвороте хлеб, сало, лук, стал пластать все это ножом и рвать крупными плотными зубами. Запахло возле огня так дразняще, так защемило в животе, что Домна от соблазна поползла прочь, как оказалось, под бок Марьяше.

— У тебя что?

— Да вот, от свинки полспинки…

— У меня от овечки голечки… Давай уж вместе. В белой тряпице у Домны был завернут хороший кус баранины, было припасено с десяток картофелин. Она разделила это на две части и ждала, чем поделится Марьяша. Но Марьяша постукивала зубами, грызла какой-то серый, уже со всех сторон обглоданный кусок. Дуранда! Привезли ее на прошлой неделе со станции поросятам, а кому в рот попало… Что делается на белом свете!

— Да бери ты, бери, — сунула ей в руки кусок мяса.

Марьяша мясо взяла, а дуранду, похожую на мерзлый конский кругляш, швырнула к порогу, сбив у Аверкия шапку. Тот бешено поглядел на Марьяшу, но ничего не сказал, не стал перебивать себе аппетит.

Дуранду подгребла просунувшаяся в дверь лошадиная морда, желтые зубы оскалились и захрумкали.

— Спасибо, хоть жеребчика покормили, — обидно ухмыльнулся Аверкий.

Марьяша схватила ведро и, сильно толкнув Аверкия, выскочила за дверь, к ручью. С ее возвращением ведро навесили над каменкой, и стало как-то веселее. Словно давним сенокосом пахнуло. Словно и не было обеденной поособицы. В общем ведре булькала общая вода, только надо было чем-то ее заправить. А чего долго раздумывать? Хоть и стылый, мерзлый, но стоял вокруг них лес.

— Ох нас, да ведь сморода по ручью, поди, есть?

— Да ведь калина-рябина какая…

— Да шип-ягода…

— Да брусёнка-красёнка…