Забереги

Домна письмо взяла, но читать не решалась, только смотрела на адрес, писанный чужой рукой. Страх и надежда темными и светлыми сполохами перебегали по лицу, так что и малышня по углам притихла. Домна наконец решилась, ушла на кухню и вздула там особый фитилек. Письмо было невелико, а она долго не выходила. А когда вышла, слишком уж буднично сказала:

— Собираться надо.

Самусеев ждал и слез, и криков, и расспросов, но не был подготовлен к такому вот каменному спокойствию.

— Черт вас знает, баб несчастных! — сам вместо этого бросился в крик. — Вам и слезы не в слезы, и радость не в радость!

— Да нет, в радость, — уйдя в затененный угол, откликнулась она. — Ты полезай, Самусеев, на полати, а хошь, с Маруськой да с Айно поиграйся. Мне-то некогда играться. Сбираться почну.

Ни на кого не глядя, словно он бог знает что натворил, Самусеев полез на печь, а оттуда — на полати, под разостланный тулуп. Слышал он, засыпая, как шушукались женщины, как потревоженными жуками жужжала ребятня, как хлопали двери, как в хлеву протяжно, словно ее волк за глотку хватил, взблеяла овца… как опять пошли волки, волки, волки…

В запечье, когда он проснулся и слез умываться, в нос ему ударил кислый дух развешенной тут же бараньей шкуры. Из кухни тянуло жирным, щемящим запахом вареной баранины.

Домны и карелки дома не было, и за них ответила, подавая утиральник, та, западная беженка:

— Айно взяла стрэльбу, на охоту пойшла. А гаспадыня замену сабе шукае.

Непривычная речь с трудом воспринималась Самусеевым, но смысл он понял и ничему не удивился. Так и должно быть: карельская девка добывает мясо в лесу. То и хорошо: Домна сама себе найдет подмену, избавит его, Самусеева, от неприятного разговора. Он повеселел и, здоровый, выспавшийся, без обиняков признался:

— Вот не снилась ты мне почему-то, Маруся.

— Так ты ж Домну во сне кохал, — засмеялась она.

— Нет, Домна тоже не снилась.

— Чаму гэтак? Хлопец ты або не хлопец?

— Мужик я, Маруся. Женатый. Только вот женка от меня сбежала…

— От мяне дык муж сбег. Гультай заполоханный!

— Выходит, мы два сапога — пара?

— Выходит, авось нябосю — брат.

Она так хорошо, искренне перескочила житейский обмежек, что Самусеев, словно на все пуговицы расстегнувшись, подосадовал быстрому возвращению Айно, а следом и Домны.

Айно была удручена охотничьей неудачей, а Домна, наоборот, оживлена.

— Поедим, да и поехали, Самусеев, — сразу поторопила она. — Алексеиха сама за меня в лесу побудет. Не подеремся, поди?

— Не подеремся. С тобой, Домна, нельзя подраться, — обиженным тоном выпалил Самусеев.

Но Домна и не заметила его обиды. Ее как вихрем закружило в этих быстрых дорожных сборах…

3

Третий день была Домна в пути. До Кадуя ее довез Самусеев и даже впихнул в тамбур какого-то пригородного вагона, — сказали ему, сочувствуя пустому рукаву, что поезд идет в сторону Тихвина. Но этот никому, видно, не нужный, переполненный поезд протащился только два перегона; вначале у них отцепили и спешно угнали куда-то паровоз, потом к беспризорным вагонам заявился какой-то хромоногий военный и, не обращая внимания на ругань, принялся приклеивать на бока матерчатые, словно закровавленные, кресты. Дальше Домна судьбу искушать не стала. Вскинула котомку на плечи и потопала по шпалам. На этой дороге ей бывать не довелось, хотя в девках погуляла по свету — и до ближнего Весьегонска, и до дальнего Рыбинска, и до Ярославля даже, и до неведомой избишинцам Перми, где девки-лесари шли нарасхват; только были то дороги речные, пропахшие мокрым лесом. Теперь же у нее не было ни реки, ни баржи, ни даже шаткой плотогонной связки. Шпалы да шпалы. Рельсы да рельсы. Все снегом заметено, никто не чистит, ко дну их всех головой!