Заброшенный полигон

Резко поднявшись, он подошел к окну, захлопнул форточку, в кабинете стало потише, плюхнулся в кресло, вытер платком лицо. Откинувшись на спинку, положил руки на стол, сцепил пальцы. Был он в рубашке с короткими рукавами, без галстука, ворот распахнут. Руки молотобойца, могучая шея, выпуклая грудь, большая голова с просторным лбом и носом-блямбой — все в нем было крупно, мощно, здорово. Пахать бы ему на «Кировце», а не сидеть в кабинете...

— Да, по-человечески! — разозлясь, повторил Иван Емельянович.— Не нра­вится тебе по-человечески, привык по-иному.

— А ты не задирайся,— помрачнел и Ташкин.— Видали мы таких задир. Ты по делу пришел, по делу и говори. Времени нет.

— А ты не гони. Видно, обошлось с птичником, с досрочностью, вот и забронзовел опять.

— Ты зачем пришел? Меня разозлить или дело сделать? — Ташкин презри­тельно усмехнулся.— Ну что за люди! Никакого понятия о тактике, о подходе. Прешь, как на телеге через пашню, а между прочим, есть дороги. По-человече­ски, как ты говоришь.

— Память у тебя короткая, Антон Степанович, вот что я тебе скажу! — Иван Емельянович вытер пот со лба, пальцы его вздрагивали.— Ты когда приезжал ко мне? Сто, двести лет назад? Когда просил, чтоб я взял липовые яйца на себя? Когда давал слово, что Шахоткин закончит птичник? Было это или нет? Совесть- то у тебя есть, или как?

— Все у меня есть — и совесть, и душа, и сердце, и печенка с селезенкой. Вот только времени нет на досужие разговоры. Птичник твой нынче — тьфу! Говорил тебе, какие задачи выдвинуты жизнью? Или ты глухой? Что ты уперся в свой птичник? На совесть нажимаешь... Да я тебе тоже могу кое-что припомнить, как ты кормил райком обещаниями, как мозги пудрил со сроками и показателями. Если б все это собрать да преподнести соответствующим образом, давно бы выле­тел из партии и с поста. Так что молись на Ташкина да помалкивай.

Иван Емельянович вскочил, с маху ударил кулаком по столу.

— Вот тебе — помалкивать! — Он сунул Ташкину фигу.— Вот! Выгонишь с поста — твоя воля, но из партии — вот! Скорее ты вылетишь с твоими замашка­ми.

— Сядь! — рявкнул Ташкин.— Сядь, прижми хвост!

Тяжело дыша и свирепо вращая глазами, Иван Емельянович опустился в кресло, налил в стакан воды, выпил, плюнул с досады — вода была теплая, несвежая, пахнущая пылью, затхлая.

— Что плюешься? Другой нет, пьем ту же, что и народ,— сказал Ташкин.— И вообще, Ваня, давай не будем дергать друг дружку. Нам вместе держаться надо, а не царапаться.

— Заговорил, вместе держаться...— переводя дух, пробормотал Иван Емель­янович.

— Психопат ты, вот что я тебе скажу. Себя не бережешь, других пощади. Ты что мне тут истерику закатываешь? Мне целыми днями с людьми работать, без передыху, а ты меня под ребро...

— Еще и стыдит. Послушай, кто кого должен стыдить?

— Ну ладно, ладно,— примирительно проворчал Ташкин.— Был бы коньяк, мировую выпили бы, но — не держу, времена не те...

Ташкин вздохнул, отвел глаза. Грузно ссутулившись, он долго глядел в окно, на поливальную машину, с гудением кружившую на центральном пятачке возле райкома. По его крупному, дубленому ветром и солнцем лицу пролегли горькие складки, глаза глядели устало, с тоской.

— Что тебе сказать, Ваня? — заговорил сипло, чуть слышно.— Не больше тебя знаю... Надо перестраиваться, а как? Нас же приучили быть погонялами, от меня требовали только урожай. А теперь нужно переквалифицироваться. В кого? В воспитателя детского сада? Мы же привыкли решать. Как решим, так и будет. Теперь подмечают: Ташкин, не так работаешь, надо перестраиваться. Я отве­чаю: хорошо, согласен, буду перестраиваться. Но как? Говорят, ты должен вскры­вать недостатки, искать новые формы работы с людьми. Хорошо, говорю, буду вскрывать, буду искать новые формы. А чего их вскрывать, недостатки? Чего вскрывать, когда они у меня вот тут все, как на ладони! Я им этими недостатками уже всю плешь переел — и в письменном, и в устном виде. Еще тридцать лет на­зад! Избавляйтесь, говорят, от инертных работников. А где они, неинертные? Куда ни посмотрю, такая все плесень! Клешнями держатся друг за дружку, це­пями любви и дружбы...

— Сам развел это болото,— заметил Иван Емельянович, ткнув пальцем в Ташкина.— Сам все хотел решать, вот и подбирал угодливых да услужливых.