Заброшенный полигон

— Чудак ты, батя, сам себе противоречишь... Ну ладно, мы оба с тобой такие теоретики, что лучше не надо. Другое хочу тебе сказать. У меня друзья в городе, по институту, ну ни одного нет, чтобы отцы были вроде тебя. Всеми силами стре­мятся помочь своим детям, в город устраивали, на работе подсаживают, вообще опекают. Хотят, чтобы дети жили по-человечески, если самим не удалось. А ты... Так и норовишь палки в колеса... Впрочем, хватит об этом. Кое-какого успеха я все же добился, правда?

— Да, успеха ты добился, вижу. При машине, с женой не промахнулся, со шмутками нет проблем. И на любовном фронте — сплошные победы. Только, друг любезный, вот что хочу тебе сказать... Гордыня тебя точит. И в науке твоей — не дело — гордыня движет. Видали, заявился народ удивить, до неба дует, живность травит, в машине разъезжает. Только дутье-то твое пустое, воз­дух гоняешь туда-сюда, лягух тревожишь. Наука потому и зовется наукой, что должна защищать природу, с умом подходить, а твоя — не наука, а выкобенива­ние!

— Ну, знаешь ли! Позволь другим судить, какой я наукой занимаюсь. А насчет успеха, неуспеха и прочих высоких материй, давай не будем. Поучать может тот, у кого совесть чиста...

— Как? Как ты сказал?

— У кого совесть чиста!

— А у меня, что же, выходит, не чиста?!

— Ну не знаю... Ташкин, говоришь, передатчик чужих команд, а ты, значит, кто? Рапортователь? Бу сделано! Догоним по молоку? Бу сделано! И — Чиликиных споил. Птицефабрику досрочно? Бу сделано! И — пятьсот яиц липовых сдал. От твоей «мудрости» мать болеет, она-то как раз и не может врать, святой человек. Так что, батя, все у тебя было — и рапорты, и крутеж, и подарки налево и направо, и пили у нас будь здоров! Так что не тебе меня упрекать, не тебе!

— Ох, как злость в тебе сидит! Значит, помнишь, как по морде получил? Не забыл и не простил. Ну и я не забыл. И больней всего не то, что ты мне дал сдачи, а то, что я первый руку поднял. Вот из-за этого и боль — прямо сердце жжет! Жалею, ох как жалею, что не сдержался, дал волю рукам. А надо, надо сдержи­ваться. И от зла, и от добра. Иной раз кажется, что добро людям делаешь, а им это в обиду, не надо... Ты вот про Чиликиных вспомнил... А дело-то было чистое, не так, как ты думаешь. Они там двое остались, Галка с Тоней Глуховой, а зима, морозы, метели, ни пройти, ни проехать, на тракторе только и добирались. Да, возил водку и сам пил с ними. А что было делать? Как спасать стадо? Скотина беззащитная, живые души, телятки малые — да разве мы изверги, чтоб животи­ну морить голодом. Конечно, можешь возразить: а люди хуже? Но люди-то разумные, с понятиями, я же не спился! Да и другие потом тоже не раз отсижива­лись на ферме, и ничего. Нет, Коля, не спаивал я их, никакого черного умысла не имел, хотел поддержать, помочь девчонкам, чтобы не ушли, не бросили стадо заживо среди зимней стужи. Не вина, а беда, но, как видно, теперь уже и вина! Вот как добро оборачивается...

— Значит, надо было удержаться от добра?

— Надо было скотину на мясо пустить, вот что надо было сделать! Если уж на то пошло.

— А как же колхозное стадо?

— Новое б завели. Да что ты соль на рану! Ты что, садист? Я же признал свою вину — какого хрена!

— Не серчай, батя, разговор путаный, но все-таки дай слово, что включишь мою линию. Ведь не в бирюльки играю, действительно важную установку испы­тываю.

— Ишь, почуял слабину и — в наступление. Не дави, Коля, бесполезно. Пока птичник не даст продукт, никаких разговоров. «Самовар» твой подождет. Все! Некогда! Иди гуляй.

2

Солнце палило немилосердно. Уже который день вдали за полями взбухали белесые тучи да порой посверкивало, но грозы шли стороной — тяжесть зноя не ослабевала, казалось, и ночью.

Превозмогая вялость, Иван Емельянович вышел на крыльцо — пахнуло жаром, как от раскаленной сковороды. Картофельная ботва в огороде побурела, листья свернулись, зелень на грядках поникла, завяла. Воды в колодцах едва хватало на еду людям да на пойло скотине. Самые старые старики не помнили такого знойного лета, всё сдвинулось в природе после разлива гэсовского моря: возле воды — сушь, вёсны — холодные, зимы — насморочные, болота — пересы­хают...