Заброшенный полигон

Николай слушал нравоучительную тираду отца, скривив губы и нетерпеливо порываясь вставить слово, но отец удерживал его, предупреждающе вскидывая палец. Мужики помалкивали, с любопытством ожидая, чем кончится этот раз­говор между отцом и сыном. Пролыгин поглядывал с нескрываемым торжеством. Георгий Сергеевич сидел в грустной задумчивости, разглядывая руки — они у него были черные, мозолистые, в порезах и шрамах, не только карандаш и бу­магу знают, но и плотницкую, крестьянскую работу.

— Напрасно упрекаешь, отец,— заводясь, начал Николай.— С малых лет ходил с тобой в поле. Не о том говорим. Если хочешь, я тебе про науку, про роль ее в твоей, вообще в нашей жизни такую речугу толкану — все твои навозно- кукурузные проблемы смехотворными покажутся.

— Ну ладно,— раздраженно перебил отец,— мы торчим в земле, в грязи, а ты летаешь в небесах. Но пока что от твоей науки никакого навара, а мы должны кормить живых людей, сейчас, сегодня и завтра.

Он враз поднялся, рывками заправил рубаху под ремень, выпрямился — тощий, жилистый, подтянутый. Лицо, шея, руки казались черными в сумерках кабинета, на скулах гуляли желваки, глаза глядели зло, исподлобья. Прошел, не глядя на Николая, вышел из кабинета. Сподвижники пошли вслед за ним молча­ливой усталой ватагой. Николай, разгоряченный разговором и еще неостывший, готов был продолжать спор хоть с целым миром. Его возмущало ретроградство отца, его деспотизм, грубость, отсталость, тупость — каких только эпитетов он не подобрал, пока они дошли до крыльца.

На крыльце отец вдруг вскинул руки, потянулся с блаженной улыбкой.

— Эх-ма! Благодать-то какая. А мы — в кабинетах торчим! Георгий Серге­евич у нас самый хитрый,— отец обнял Куницына за плечи, притиснул,— самый умный. С восходом — в поле и — с приветом! Во как надо! А мы плешь друг другу точим, уже облезли все, как старые коты. Маникина — не в счет.

— Уже и вообще не в счет?! — для виду возмутилась Маникина. Она была низенькая, кругленькая, живот арбузиком, ножки палками, лицо красное, глазки узенькие, темненькие, не поймешь какие.

— Не в счет, Дуся, потому что про котов говорю,— рассмеялся отец и под­мигнул Николаю.— Ну, пошли?

Отец пожал всем крепко руки, Маиикину обнял, поцеловал в лоб. Та треснула его между лопаток. Куницын на прощание предложил подумать насчет пооче­редной работы насосов и «самовара»,.по графику. Отец отмахнулся:

— Пусть с Пролыгиным разбираются. Но чтоб птичник и насосы не отклю­чать! — пригрозил он Пролыгину.— Ни при каких условиях!

— Но сегодня-то на ночь пусть включит. Небо-то какое! — опять вскипел Николай.

— Герман, как? Включим? — прокричал отец.

— На ночь? — Пролыгин, морщась, почесал в затылке.— Недополив полу­чится...

— Ладно, включим! — решил отец и приказал: — Прямо сейчас поезжай и включи. И до утра не выключай, пусть наука опыты ставит.

Вспомнив о чем-то, он придержал секретаря парткома Палькина Митрофана Христиановича, отвел в сторону, заговорил, понизив голос. Куницын, шедший рядом с Николаем, спросил:

— Ну как помощница? Справляется?

— Да, прекрасно! Очень толковая девушка,— ответил Николай и сам почувствовал неестественность в ответе. Был тут какой-то перебор в интонации.

Георгий Сергеевич пытливо посмотрел на него сбоку, сказал с улыбкой:

— Ока хорошая, только немного избалованная. С ней надо построже, поофи­циальнее. Пусть почувствует ответственность, это ведь работа. Верно?

— Конечно,— опять слишком поспешно согласился Николай.

— Вообще-то она довольна...

— Ну а почему бы и нет? Я ее не обижаю...

Куницын снова достал его глазами.

— Да, пожалуйста, Коля, не обижай. И другим не давай обижать. Она у меня одна...