Заброшенный полигон

Лариса вышла. Николай с облегчением вздохнул, пересел за стол, снова раскрыл папку с бумагами отца. Сверху лежал желтый, стершийся на сгибах листок с еле различимым текстом, написанным коричневыми чернилами от руки.

«НЕП0МНЯЩІЙ РОДСТВА

По Уложенію о наказ, угол, и исправ. бродяга, называющій себя НЕПОМНЯЩИМЪ РОДСТВА или же подъ инымъ каким-либо предлогомъ упорно отказывающійся объявить о своемъ состояній или званій и постоянномъ мЪстЪ житель­ства или давшій при допросЪ ложное показаніе, присуждается къ отдачЪ въ исправительныя арестантскія отдЬленія на четыре года, послЪ чего, а равно и въ случай негодности къ работамъ въ арестантскихъ отделешяхъ, водворяется въ сибирскихъ или другихъ отдаленныхъ губершяхъ, по усмотрЪшю министерства внутреннихъ дЪлъ. Женщины отдаются въ тюрьму на тотъ же срокъ, а потомъ отправляются на водвореніе въ Сибирь. Сверхъ этого наказанія, за ложное показаніе о своемъ состояній, званій и мЪстЪ жительства бродяги подвергаются еще наказанію розгами от 30—40 ударовъ...»

Круто! Значит, наказывали за то, что человек пытался забыть содеянное им зло, наказывали за беспамятство! Помнить надо все — и добро, и зло! И помнить, и держать ответ!

Странная мысль пришла на ум: вся эта грандиозная пирамида из предков, уходящая своим разросшимся и переплетенным основанием во тьму времени, сотворена природой лишь для того, чтобы вознести его, Николая, на свою верши­ну. Вот смысл гигантской работы генов, сумма прожитых жизней, плод тяжких трудов, испытаний, лишений, страданий... Сегодня он! А через сто лет — кто?

Николай перелистал несколько листочков с размытым невнятным текстом, расправил бумагу, исписанную каллиграфическим почерком:

«Стоитъ древо злато, а на немъ листвіе златое, под темъ древомъ стоитъ лоханя; прилетаетъ голубъ, листвйціе щиплетъ, да мечетъ въ лоханю: лоханя не полна и листвіе не убываетъ. Толкъ: древо злато — небо, а листвіе — люди, а голубъ — смерть, а лоханя — земля.

Стоитъ градъ, а в градЪ гора стоитъ на четырех холмЪхъ, а верху горы поле чистое, а на полЪ цветы прекрасные, а около ихъ пчелы ярые. Толкъ: Градъ — изба, а гора — столъ, а поле — скатерть, цвЪты — яди различные, а пчелы — люди.

Въ тепломъ царствЪ стоитъ пещера каменная, а въ пещерЪ лютый змій лежитъ, и какъ бываетъ въ царствЪ томъ стужа, змій раскручинится, и начнетъ у него изо рта пламень огненный исходити, и изъ ушей — кудрявъ дымъ метатися, а изъ очей — искры сыплются. Толкъ: теплое царство — изба, а пещера камен­ная — печь кирпичная, а земля — дрова горятъ изнутри до вечера.

Стоит гора на дву холмЪхъ, среди горы кладязь глубокъ, на верху горы лежатъ два камени самоцветные, а над ними два лютые льва. Толкъ: Гора — человекъ на двухъ ногахъ стоитъ, а каменіе — очи ясныя, а львы лютые — брови черныя, а кладязь — гортань и чрево.

Егда земля начнет горЪти и выгоритъ 1000 лакотъ въ глубину, и не будетъ горъ, а будутъ четыре вЪтры сошлет Богъ: востокъ, сЪверъ, югъ, западъ, и развЪют всю скверну на земли, и будетъ земля чиста, яко дЪвица нескверная, и убЪлится яко трапеза и возопіегь земля къ Богу...»

Какие наивные вещи переписывали в то время люди. И что за охота! Чувствуя неодолимую скуку, он поворошил бумаги — так муторно разбирать их! Душа совсем не жаждала знать о прошлом, о канувших в лету неведомых предках; душа поглощена была сегодняшним, устремлена в завтрашний день. Эка неви­даль эти выцветшие, никому не нужные бумажки! Смысла в этих примитивных толкованиях — на грош! Да, пусть и о нем так же будут думать его потомки — пусть! Он их поймет: что-то происходит во Вселенной, время сжимается, жизнь ускоряется, надо делать дело — не до сантиментов! Людей становится все боль­ше — где уж до отдельно взятой личности! Обстоятельствами жизни, системами мировоззрений, условиями экономики люди все круче группируются в какие-то колоссальные блоки, все дальше и дальше расходятся во взглядах на личность, свободу, права и обязанности человека. Нелепо рыться в архивной пыли и пы­таться понять, как жили предки. Да и чего там понимать — вот образцы их миропонимания: «гора на дву холмЪхъ» или как там: «стоитъ пещера каменная, въ пещере лютый змій». Чего тут изучать? Примитив!

Он с раздражением отшвырнул папку. Времени еще было больше часа — никогда прежде не испытывал он такой томительной тоски. С полок многоэтажных стеллажей на него смотрели корешки книг — Достоевский, Фолкнер, Чапек, Франс, Лев Толстой, Томас Манн, Диккенс... Читано-перечитано дважды, а некоторые вещи и по три раза, к примеру, Фолкнер. Немотивированная жесто­кость злодеев-ублюдков, пронзительная беззащитность слабых и отверженных перед немилосердным роком — как все это ничтожно по сравнению с тем, что надвигается на многострадальное человечество! Есть ли у людей ясность на этот счет? И чем могут помочь тут классики? Все-таки, несмотря на весь свой реа­лизм, они оставались романтиками.

Его так и подмывало оставить Аньке записку и махнуть в Камышинку, но... что-то его все же удерживало.

3