Забытый. Литва

Чем он покорил деда, Митя догадался из разговоров того с отцом. Выходило, что монах его чуть ли не от смерти спас в походе. И то сказать: видом монах напоминал скорее удалого разбойника, а кинжалом и рогатиной ворочал как леший. Ко всему прочему: это был человек Кориата. Кориат разбирался в людях и терпеть не мог возле себя постных морд.

Монах был для него прямо знаменем: неунывающий и неугомонный, способный выпить неимоверное количество браги и держаться на ногах (и еще проповедовать!), когда все уже либо валяются под столом, либо не могут по крайне мере из-за этого стола подняться; знающий огромное количество интереснейших историй, не анекдотов, а настоящих, правдивых; знающий, кроме польского и немецкого языков, еще и латынь (откуда?!). И это знамя Кориат отдал сыну, не без сожаления, но с удовольствием, с одним желанием: сделать его таким, чтобы  — ух!  — чтобы достоин был имени Гедиминовича, чтобы заткнул за пояс, если сам потянет, всех!

Монах не вот вроде чтобы радоваться, но как будто и не без удовольствия остался в Бобровке на роли княжьего наставника, нисколько таким положением не тяготясь, а потребляя плоды земные, воеводой и князем щедро даруемые, яко птица божия, без особых забот о завтрашнем дне.

Отвели ему в тереме маленькую светелку окошком на запад, с иконкой в переднем углу, лавками, столом и большущим сундуком. Там он ночевал, умерщвляя плоть свою бренную на подаренной князем медвежьей шкуре. Но поскольку светелка была на втором этаже, и вела к ней крутая и узкая лестница, а ужинал отец Ипат с дружиной воеводы часто подолгу и обстоятельно, то чтобы одолеть проклятую лестницу после обильного ужина, и не остаться у ее подножия, подобно скотине несмышленой и бессильной, или, наипаче, не свалиться с оной и не повредить убогих членов своих, просил он по вечерам кого-нибудь помочь ему в этом всегда тяжелом восхождении.

Попадались ему помощники разные. Если парень-холоп, его он осенял крестным знамением и говорил: иди с миром. Если девка, то разрешал в келью войти и там проповедовал, что  — неизвестно, но долго, так что она потом спускалась с лестницы красная, растрепанная и ошалевшая, очевидно, от осознания множества грехов, ею до сего времени содеянных. Но однажды попался ему на дороге княжич и так поразил своим глубоко, как показалось  — прямо до костей проникающим взором, что монах по преодолении лестницы затащил его к себе, усадил за стол, стал развлекать чудесными историями и так увлекся, что открыл душу. Оно, конечно, известное дело  — что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и стоило ли это делать, интересно ли было восьмилетнему мальчику, да и вообще понятно ли, но оказалось, что княжичу понятно и интересно, и с тех пор они стали друзьями.

—  Что же ты так набрался-то, отче, аж глаза к переносице съехали,  — не по-детски упрекнул его княжич. На что монах, безуспешно пытаясь развести глаза по местам, сказал блестящую на его взгляд речь:

—  А что делать, отрок мой любознательный и глубокомысленный? Тяжело жить человеку на земле, тяжки испытания его, потому что грехи наши перед ним,  — он показал наверх,  — неисчислимы! А нам, православным, страдание во искупление не только наших, видно, грехов дано... Прости, Боже, мысли непотребные! Тяжко православному в наше время, жизнь его утлая дешевле... дешевле...  — он оглянулся, не зная с чем сравнить, пнул ногой табурет, дешевле деревяшки неструганной! С заката немцы, с холодных краев свей, с теплых ясы, буртасы разные, с восхода Орда! Беды страшные! Каждый год набег, кровь, что вода в Немане льется, русская кровушка! Страшно, но не обидно. На кого обижаться? Враги, они и есть враги, что на них обижаться, их бить надо. А вот что обидно, до слез, до скрежета зубовного: в такое-то время, да еще и друг друга бьем, меж собой деремся, у брата изо рта кусок рвем! И конца сему сраму не видно. Кто даст земле нашей порядок? Уймет строптивых, успокоит обиженных, наградит потерпевших? Не видно никого!

—  А Олгерд?