Загадка Белой Леди

Однако он уже был в комнате, а между ним и дверью оказалась другая девушка в ослепительно желтой джеллабе. Скинув капюшон, эта желтая златовласка так обворожительно улыбалась ему, что Глеб опомнился лишь тогда, когда она уже надела на его все еще держащие длинный бирюзовый зонт руки изящные золотые наручники.

Глеб в ужасе попытался сделать шаг к двери, но вдруг почувствовал, что его ноги что-то сковывает. Он глянул вниз и увидел, как грациозная изумрудная джеллаба, лежа у его ног, опутывает их красивым шелковым зеленым шнурком. Зеленые глаза светились счастьем. Глеб заорал изо всех сил, пытаясь привлечь кого-нибудь на выручку, но едва только он открыл рот, как огромная красная джеллаба, стоящая неподалеку, принялась хохотать столь громко и раскатисто, что перекричать ее не было никакой возможности. И, крича все громче и громче, Глеб уже совсем не слышал себя, заглушаемый оглушительным смехом. Отвратительный красный лик великанши, скинувшей капюшон, неотвратимо надвигался на Глеба, все больше заполняя собой окружающее пространство. Адский смех заглушал теперь даже ржание жеребца.

Свет померк для Глеба. Он понимал, что отныне все кончено, все потеряно, все погублено. Слуги этого райского ада переиграли его. Несчастный архитектор рухнул на пол безвольным мешком. Чистое светлое лицо Епифании на секунду вновь возникло перед ним, но теперь оно было покрыто печалью, той самой печалью, что светилась в ее глазах при их расставании там, на Земле, в аду человеческого существования.

А над Глебом смеялись уже не только эта отвратительная красная баба и неведомый жеребец, смеялся еще и, как всегда, неизвестно откуда взявшийся Фока Фокич.

Спустя какое-то время Глеб даже начал различать его издевательские слова: «Ну что, говорил я тебе, говорил…»

Затем слова стали различаться все явственнее.

– Ну сколько можно тебя звать, да проснись же ты, наконец, проснись, – и в следующее мгновение Глеб ощутил, что старичок трясет его за плечо…

Глеб сидел у себя в номере. Ему никуда больше не хотелось идти и никого больше не хотелось видеть. Едва он вспоминал имя «Епифания», как перед его мысленным взором немедленно возникал образ бирюзового совершенства. Двух таких не бывает в мире, и его интуиция утонченного художника внушала ему, что он никогда не в силах будет отказаться от такого общения.