Загадка и магия Лили Брик

Несколько месяцев спустя радушных хозяев ждало жестокое разочарование. Если точнее — жестокий удар. Избрав объектом своего изучения «любовный треугольник» Бриков и Маяковского и ближайшее их окружение — завсегдатаев и знакомых, — он опубликовал новеллу «Я жгу Москву» — не столько остроумный, сколько злобный памфлет с откровенно антисемитским душком. Позднейшие исследователи находят в этом памфлете определенные литературные достоинства, стилистическую оригинальность и множество исторических аллюзий, выходящих за рамки локального сюжета; объясняют антисемитскую направленность новеллы (чего удивляться этой направленности? в годы нацистской оккупации она проявится без всякого флера, в своем натуральном виде) поразившим Морана обилием евреев среди советской верхушки. Возможно…

Однако непосредственным «объектам» стилистических упражнений французского стилиста было от этого не легче. Подлинные имена и подлинные, притом нарочито извращенные, ситуации были им слегка зашифрованы, но декодировались без малейшего труда. Лиля предстала в образе Василисы Абрамовны, Осип — в странном симбиозе с Краснощековым — получил имя Бена Мойшевича, и даже Маяковский был почему-то зачислен в евреи под псевдонимом «Мардохей Гольдвассер».

Жизненная драма стала поводом для пошлого зубоскальства и была перелицована в фарс. Обильно посыпав солью открытую рану, автор позволил себе глумиться над чувствами реальных, а не выдуманных им людей, виновных лишь в том, что были доверчивы и впустили его не только в свой дом, но и в свои души. Даже самые заклятые их «друзья» на родине ничего подобного себе не позволяли. Эмигрировавший из Франции в Советский Союз (на свою погибель) польский писатель Бруно Ясенский ответил Морану язвительным памфлетом «Я жгу Париж», но что это могло изменить? Факт свершился — удар из-за угла литературным гангстером был уже нанесен.

Рассказ об этих драматичных событиях в первом издании мой книги вызвал почему-то бурный протест Лилиного душеприказчика. Он обвинил меня в том, что я «протиражировал сплетни, против которых боролся еще Маяковский». Я тоже борюсь с ними и тоже возмущаюсь наглостью французского сплетника и клеветн) ка. Но у нас с душеприказчиком, как видно, разный под ход к фактам истории. Одни замечают лишь те, которые им подходят, не замечая при этом того, что почему-то им неугодно, словно этого неугодного вовсе и не было. По советским канонам вся история (чего и кого угодно) только так и писалась. В течение многих десятилетий нормой было забвение неподходящих имен, умолчание неподходящих фактов. Мемуарист имеет на это право. Для биографа (не советского) такой подход исключается. Гнусность Поля Морана причинила Маяковскому много страданий. Умолчать об этом — значит в угоду неизвестно чему исказить его жизнь.

События этой зимы подвели Лилю и Маяковского к финальной черте в их драматических отношениях. Навестить дочь приехала из Лондона Елена Юльевна. Едва-едва свыкшись с образом Лилиной жизни и мучительно приняв ее супружество с Маяковским при живом и совместно проживающем муже, Елене Юльевне пришлось пережить новый шок: вторжение четвертого (Краснощекова) в отношения троих (Лили, Осипа и Маяковского) не могло пройти для нее незамеченным. Ей снова пришлось подавить в себе традиционные взгляды на мораль и на образ жизни семейных людей, приняв дочь такой, какою она была.

В мае Маяковскому представилась возможность снова уехать в Париж: поводом послужила открывшаяся там международная выставка декоративных искусств. По столь серьезной причине он добивался специальной командировки и отправился в Париж вместе с автором проекта советского павильона на выставке, архитектором Константином Мельниковым, и своим другом, фотохудожником Александром Родченко.

Однако истинная цель поездки состояла в другом: он не терял надежды добиться все-таки американской визы. Получив мексиканскую (каким-то чудом ему удалось убедить работников консульства, будто он не поэт, а рекламный агент), Маяковский решил, что оттуда Нью-Йорк все-таки ближе, чем от Парижа, и что там отношение к нему может быть чуть более благосклонным. На этот раз с Москвой предстояла разлука надолго, но это его уже не повергало, как раньше, в тревогу. Похоже, любви действительно пришел «каюк» — или, если точнее, не самой любви, а надежде на взаимность.