Загадка мадам Лю

Он принес Колю Белого. Но начальство стало смеяться:

— А как ты докажешь, что это рядовой Белый?

Лица у Коли не было. Не было ног. Не было руки. Был этот кусок груди, разорванной груди, где не имелось признаков бывшего рядового Белого.

— Я знаю: это он, — закричал младший сержант Николай Зуев.

— Вы здесь не орите, — сказал ему подполковник Зараев. — Мы тоже люди. Не возьмешь же и не пошлешь так…

Зараев потом «пробивал» это все — как тело рядового Белого. И это тело все-таки не приняли. И старшина Зуев, вернувшись домой, пришел к тете Поле и не знал тогда, что ей говорить. К тому времени Зуев научился прерывать сон. И глядя матери рядового Белого в глаза, он сказал:

— Нет, не видел я, хотя и был неподалеку… Не знаю…

Потом те, к кому он теперь шел, легко приручили его. Зуев мог все и еще кое-что. Вначале он сидел в их офисе. Кругом была уйма проводов зеленых, белых, серых. Он приглядывал за сейфом. Еще появился один сейф. Работа была легкая. Зуев имел уже квартиру. Он думал — как афганцу. Э-ге! Куш был заплачен солидный, чтобы квартира была в центре…

Все было у них по закону. А ему вдруг стало тошно. Когда они пили однажды, он сказал, что бы очень хотел в жизни:

— Поставить хату Кольке Белому.

Что в них было — так это понимали с полуслова. Он поехал к тете Поле и поставил ей дом — вместо развалюшки. А тут он взыгрался, видно, как мужик, увидев, когда возвращался к ним, к офису, деву Марию. И — сгорел. Он влюбился в эту женщину. И часто ходил потом за ней тайно и молча. Тогда решил бывший афганец Зуев: уйдет и будет жить в поселке. Поступит там на работу. Оформил с ними договор. Один из них сказал:

— Так не бывает. Есть закон!

Это был тот, который потом ударил ножом Ирину. Тот, который заставил потом Соболева добивать ее.

…Первым положил Коля Зуев этого. Потом безжалостно — за то, что молчали, когда убивали ее, его деву Марию, — всех…

Не хватило подполковнику Струеву какого-то часа, чтобы предотвратить бойню… Коля Зуев не заставлял их стать на колени. Они были все-таки людьми. Когда-то поняли его, Колю. Протянули руки! Но он привык по приказу добивать своих, душа его уже была мертва. Она совсем похоронилась, когда подполковнику Зараеву вовсе отказали признать в принесенных им, Зуевым, останках тело Коли Белого и когда подполковник Зараев сказал ему, Зуеву:

— Слушай, если убьют меня, ты вынеси, отруби лишь голову, переодень и втыкни какую-нибудь бумажонку, что это — Колька, твой тезка…

Тогда душа Зуева поняла, что кругом есть люди, только для этих людей нет чистого места уже на этой земле. И она ушла из него, душа. И бездушно добивал он некогда приютивших его «воров в законе». Не надо было, конечно, за одного убивать их всех…

Я нашел то место из дневника, который спрятал Васильев, в тот день, когда восемь трупов — в том числе труп бывшего проходчика — свезли в морг. Мне дал вырванный листок из дневника подполковник Струев.

— Полюбуйся!

Я читал в темной комнате, едва различая текст. Пахло приторно кровью.

«Он, наконец, ввалился к нам. Мы были одни с дочкой. На дворе было холодно. Я зябко ежилась. Я помню, на свадьбе… Он со мной танцевал. Ледик этого не помнил. Я тогда выпила, не знаю сколько… Но я почувствовала, что он, оказывается, мужчина, а я — женщина. Меня легонько било. Какой-то озноб. И он это почувствовал. Он же не родной Л. И почему бы и нет? Я поила его чаем. У него были крупные руки, он взял мою ладонь в свою, и я снова поняла, что он не родной Л. И я замерла, и эта К-ка опять помешала. Я стояла на крыльце, он уходил в дождь, и я хотела крикнуть: идет ли он сегодня на смену?»

— Погоди, — поднял я глаза на подполковника, — причем здесь Васильев?

— Послушай, ты же видишь, сколько работы! — ответил он.

— Так это же характеризует Васильева! — опять сказал я. — Не такой он и плохой… Он просто это прикрыл.

— Для чего? — Струев встал передо мной. — По приказу? «Прикрой, он все-таки депутат!» Скажу, бардачное семейство! Горько думать, что все так ныне.

— Но ты же не докажешь, что отчим тоже был там!

— Не докажу. И не буду доказывать… Видишь, — он кивнул на трупы, здесь доказательство.

— Не скажи, — замотал я головой. — Раз уж за парня взялись, то добавят. Как же это тогда выйдет? Ошибался верх, ошибался низ?

— А я? Я — что? Не в счет? Я им кричал! Я говорил… Я и в первый раз его отпустил… Тогда, правда, нюхом почувствовал. А сейчас… Мне плевать, что он, этот морячок, признал себя виновным. Я не хочу, чтобы он сидел…

Мне разрешили пойти с подполковником. Мы пришли в камеру. Подполковник позаботился об охране. Решили вести Ледика на кладбище. И по его настоянию. И по его просьбе. И по-человечески, что ли… Есть же и в суде нашем человеческое. Парню, сознавшемуся в убийстве — вышка. Может же быть человеческое перед вышкой? Пусть посмотрит на содеянное!

Я шел рядом с Ледиком. Он тихо сказал мне:

— Хотите исповеди?

Я кивнул головой.