Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Не исключено, что Некрасов читал и очерк В. П. Безобразова о мстерских офенях и крестьянине И. А. Голышеве (Русский вестник. 1861. Т. 34; цензурное разрешение получено 29 июля), к которому поэт специально заехал в конце августа 1861 г., уже после того, как записал в «Грешневскую тетрадь» первый вариант «Коробейников»[862]. И Максимов, и Безобразов (и до них К. Тихонравов[863]) изображали владимирских офеней как особую весьма зажиточную прослойку среднерусского крестьянства со специфическими цеховыми качествами, отсутствующими у обычных крестьян. Речь шла об их предприимчивости, оборотистости, плутовстве, торгашестве, беспринципности: «юркость, лихорадочная подвижность», «офеня умеет надувать всю Россию», «офеня – плут вообще»[864]; о домовитости, претензии по-купечески одеваться и даже «сектаторском характере», кастовости, ибо большинство мстерских офень – раскольники[865]. Следует оговорить, что и Максимов, и Безобразов фокусировались именно на чистоте типа, «отшелушивая» все случайные и переходные формы, и потому описали прежде всего зажиточных и богатых офеней, которые давно оставили пешие походы и содержали «счетов» – управляющих, которые помогали им управлять рядовыми офенями, торговавшими с воза, и «ходебщиками», ходившими с коробьями[866]. Слово «коробейник» означало в те годы беднейший тип офени, «мелкоту», ходившую с коробом[867]; часто слово фигурировало применительно к северным офеням, а не владимирским, которые подчеркнуто называли себя иначе («мазыки», «офени»).

На таком этнографическом фоне выбор Некрасова выглядит примечательным. Отталкиваясь от реальной истории убийства, поэт был свободен представить коробейников либо более зажиточными офенями, либо бедными ходебщиками. Выбор в пользу второго типа показывает, что Некрасов абстрагировался от «касты» офеней, как известно говорящих на особом офенском языке, следов которого в поэме нет и в помине, хотя у этнографов он был чрезвычайно популярен. Сюжет «Коробейников», напротив, тяготеет к народной универсальности, хотя специфические признаки и репутация коробейников все же просматриваются в некоторых сценах, обеспечивая тексту необходимую дозу этнографизма. Некрасов освобождается от полевой этнографии Максимова и Безобразова, уводя нужные намеки на периферию читательского внимания. Самый существенный намек, оставленный автором, касается раскольничества Тихоныча, на которое обратил внимание только А. М. Гаркави, увидевший в грозных причитаниях коробейника:

Ой ты, зелие кабашное,Да китайские чаи,Да курение табашное!Бродим сами не свои.<…>грянут, грянут гласы трубные!Станут мертвые вставать![868]

—

отзвуки эсхатологических представлений старообрядцев о конце света, знаках Антихриста в чае, вине и курении[869]. В свете синхронного этнографического материала Максимова и Безобразова эти наблюдения получают дополнительное обоснование.

Некрасов тонко работает с широко обсуждавшейся в тогдашней прессе негативной репутацией офеней и коробейников. Ни о какой их идеализации в поэме речи не идет. Жители деревень, где торгуют коробейники, однозначно воспринимают их как «мошейников» и «кутейников»[870]. Более того, в завязке поэмы вводится мотив греховности торгашества, словесной божбы и богохульства Тихоныча, словесно закладывающего свою душу черту:

Старый Тихоныч так божитсяИз-за каждого гроша,Что Ванюха только ежится:«Пропади моя душа!Чтоб тотчас же очи лопнули,

Чтобы с места мне не встать,Провались!..»<…>Кабы в строку приходилисяВсе-то речи продавца,Все давно бы провалилисяДо единого купца —

Сквозь сырую землю-матушкуПровалились бы… эх-эх! —<…>За дела-то душегубныеКак придется отвечать?Вот и мы гневим всевышнего[871].

Рефлексивность и совестливость Тихоныча позволяют ему осознавать постоянный обман покупателей, креститься на мелькающие церкви, опасаться воров и, наконец, эсхатологически видеть в своем «душегубстве» знак грядущего конца света.