Загадка песков

Оглушительный рев, похожий на голос пятидесяти тромбонов, рывком привел меня в чувство. Музыкант, взъерошенный и улыбающийся, стоял рядом с койкой и с явно преступным намерением подносил к губам туманный горн[22].

– Так заведено у нас на «Дульчибелле» – заявил он, когда я приподнялся на локте. – Надеюсь, я не сильно тебя напугал?

– Нет, лучше уж mattinata[23]

, чем ледяной душ, – отозвался я, припомнив вчерашнее утро.

– Прекрасный день и чудесный ветер! – объявил мой друг.

Этим утром я чувствовал себя куда живее, чем в тот же час накануне. Члены снова повиновались мне, голова была ясной. Даже пронизывающий ветер не в силах оказался испортить наслаждение, когда я доплыл до соблазнительной полоски чистейшего песка и, погрузив в него жадные пальцы, стал любоваться прозрачно-голубым небом той волшебной, ангельской чистоты, которую в совершенстве можно узреть только в глубине льда. Взгляд снова взбежал наверх, к солнцу, ветру, шепоту листьев на берегу, потом опустился вниз, к неуклюжему якорю, одна из ржавых лап которого вонзалась в нежную плоть песчаной банки, делая совершенно бесплодными все попытки «Дульчибеллы» оторвать его от добычи. Потом плыву назад, следуя цепи, словно ржавой путеводной нити между небом и землей, к кокетливому носику нашей красавицы. И вот уже спешу к завтраку с аппетитом, который не в силах испортить даже консервированное молоко и изрядно зачерствевший хлеб. Часом позже мы принарядили «Дульчибеллу» для дороги и устремились в серую бездну, открывавшуюся нашим глазам вчера. Теперь она представляла собой величественное пространство покрытой рябью синей воды, обрамленное полукружием далеких холмов, каждая линия которых четко просматривалась в промытом дождем воздухе.

Не стану притворяться, что мне на самом деле доставило удовольствие первое плавание по большой воде, хоть я и очень старался. Я ощущал дрожь от ударов при встрече с волной, слышал упоительную песнь пены, уносящейся за подветренный борт, впитывал ослепительную гармонию моря и неба. Однако чувственное восприятие притуплялось нервозностью. Яхта казалась теперь куда меньше, чем в мирном замкнутом пространстве фиорда. Шуршание пены казалось слишком близким, гребни волн – слишком высокими. Новичок в плавании отчаянно цепляется за мысль о моряках – умелых, закаленных ребятах с их своеобразной манерой выражаться и одеваться, которым ведомы все здешние течения и ветра. И я не мог не ощущать недостаток этого профессионального компонента. Дэвис, полуобнявший свой драгоценный румпель, казался человеком, на свой лад вполне способным, и чувствовал себя в море, как дома. Но, посмотрев, как он одной рукой и (создавалось впечатление) одним глазом пытается управиться с осыпаемой брызгами полуразвернутой на палубе картой, сразу скажешь: любитель любителем. Мне вдруг припомнились все его несерьезные поступки: бессвязный разговор, недавний авантюрный переход на Балтику, стремление умолчать о чем-то.

– Монумент нигде не видишь? – спросил Дэвис вдруг, но прежде чем я успел ответить, продолжил: – Надо взять еще риф.

Бросив румпель, он стал раскуривать трубку, тогда как яхта резко привелась к ветру и в мгновение ока уже запрыгала на волнах, паруса оглушительно захлопали, гик дико дергался, а ветер обрушился на свою добычу с удвоенной силой. Жалящий дождь брызг и многоголосие звуков ошарашили меня, но Дэвис, подтянув шкот, успокоил взбесившийся кораблик, предоставив ему мужественно бороться с волнами, тогда как сам брал рифы, преспокойно попыхивая трубочкой. Часом позже перед нами открылся узкий залив Альс с древним тихим городком Зондербургом, мирно греющимся в лучах солнца на островном берегу, и громоздящимися над ним высотами Диббол. Кровавой памяти высотами – именно они стали сценой последней отчаянной обороны датчан в шестьдесят четвертом, когда пруссаки отторгли от Дании две богатые провинции.

– На якорь становиться рано, да и города я не люблю, – заявил Дэвис, когда одна из секций громыхающего понтонного моста открылась, предоставляя нам проход.