Загадка старого клоуна

– Стёпа, скажи, если бы мы сейчас перенеслись в тот день, ты смог бы поехать вместе с ним и, выбрав момент, рассказать ему обо всём? – Чак смотрел на меня умоляюще и в то же время как-то виновато.

– Ну конечно! Конечно! Как вы можете сомневаться? – пылко сказал я.

– Но тебе, может, придётся увидеть такое, что и в кошмарном сне не приснится… – Чак тяжело вздохнул. – Фашисты – это фашисты…

У меня мороз пробежал по коже, но я ответил:

– Вы же сами говорили, что опасности для моей жизни быть не может. А если так, то… Во время войны дети в моём возрасте совершали настоящие подвиги, рискуя жизнью, а здесь… Ничего! Не волнуйтесь!

– Ну, спасибо тебе! – Чак взял меня за руку. – Тогда…

Я уже начал привыкать к этому внезапному звону в голове, минутному затмению и переходу в другое временное измерение.

…Чак стоял передо мной, держа меня за руку – в другой руке он держал круглую, скрученную проволокой вязанку дров, – молодой для своих сорока двух лет, подтянутый, мускулистый, хотя и с небритым уставшим лицом (наверное, разгружал ночью вагоны).

У всех людей на базаре лица были какие-то серые, измождённые. Да и весь базар был серо-чёрным, без ярких красочных пятен, как изображение чёрно-белого телевизора.

Это был как будто и тот старый базар, который я уже видел, и не тот. Железной церкви не было. На её месте – большой круглый фонтан без воды.

И базар был малолюдным, убогим. Почти весь он состоял из «барахолки», раскладки, ещё более жалкой, чем даже та, старая. И совсем мало было тех, кто продавал продукты. Где-то стоял мужчина с половиной мешка картошки, где-то – бабушка с зеленью…

А вот стоит тётка возле ведра, укутанного ватным одеялом. Когда подходит покупатель, она приподнимает край одеяла, снимает крышку и достаёт из парующего ведра чёрный пирожок с горохом. И покупатель сразу жадно впивается зубами в пирожок. Чак потом рассказывал, что эти пирожки можно было есть только горячими. Когда они остывали, то становились твёрдыми как камень – не угрызёшь. Мука была наполовину из отрубей, наполовину из смеси растёртых в порошок каштанов и ещё чего-то.

– Есть сигареты «Ливанте»! Есть сигареты «Гуния»! «Гонвед», «Симфония», «Юно»! Пять за пару! Три за пару! – выкрикивал возле фонтана мальчик моего возраста, державший перед собой лоток с сигаретами и продававший их поштучно. Но покупателей почти не было. Да и покупателями назвать их было трудно. Они не столько покупали, сколько обменивали. Во время оккупации, рассказал мне потом Чак, понятие «покупать» было вытеснено понятием «менять». Меняли на базарах, ходили менять в сёла. За пианино можно было выменять два мешка картошки. Но обо всём этом я услышал от Чака позже.

А тогда некогда было разглядывать. Потому что полицай уже вёл Стороженко на угол к кинотеатру, где стоял чёрный «Опель-Капитан». Я полетел за ними.

Я только успел увидеть афишу на столбе около кинотеатра: «Новая комедия с популярным актером Тео Лингеном – «Изменник Экогарт».

«Неужели сейчас кто-то ходит на эти комедии?» – с удивлением подумал я.

– Но в чём моя вина? Что случилось? – уже в который раз спрашивал Стороженко у полицая.

– Иди-иди! Не разговаривай! Иди! – толкал его полицай.

Задняя дверь машины открылась. Полицай толкнул

Стороженко внутрь, хлопнул дверью и, наклонившись к сидевшему за рулем эсэсовцу в тёмных очках, вскинул руку – «Хайль Гитлер!» Эсэсовец еле заметно кивнул, и машина тронулась. Полицай остался на тротуаре.

Машина развернулась и поехала вверх по бульвару Шевченко. Я летел рядом с машиной, заглядывая внутрь.

Эсэсовец, сидевший за рулём, был уже немолодой, с седыми усиками. Больше в машине никого не было.

В окно я видел, что Стороженко на заднем сидении что-то говорил, спрашивал. Эсэсовец ничего не отвечал. По-видимому, он не понимал по-нашему.

Машина проехала мимо Владимирского собора вдоль Ботанического сада. Там, где в конце сада начиналась больница, у ограды я увидел свежую могилу с берёзовым крестом и табличкой, на которой была надпись на немецком языке.

«О! Действует подполье!»– подумал я.

В глубине за больницей чёрными провалами окон жутко смотрел сгоревший Киевский университет.

Машина свернула влево и поехала по Владимирской.

На углу бульвара Шевченко и Владимирской, над балконом двухэтажного дома, висел флаг со свастикой. «Городская управа», – прочитал я вывеску у входа, возле которого стоял полицай.

Пересекли Театерштрассе, то есть улицу Театральную[17]. На углу напротив оперного театра – гостиница и ресторан «Театральный». На нём вывеска «Restaurant-Konditorei», «Nurfur Deutsche» («Только для немцев»).

Машина проехала мимо Золотых ворот и остановилась у большого здания, с третьего этажа которого свисал длиннющий флаг с белым кругом и чёрной свастикой посредине.

У входа, скрестив перед грудью руки на автоматах, застыли два эсэсовца в касках.

Гестапо!

Эсэсовец в тёмных очках вышел из машины, открыл заднюю дверь, показал Стороженко резким жестом – выходи!

Стороженко вышел.