Загадочное происшествие в Стайлзе

– Вот, вот, в том-то и хитрость. Я тоже не понимал этого раньше. Разве вы не догадываетесь, что это значит? В том-то и дело, что проверял его сам Бауэрштайн! Если он виновен в убийстве, то ему ничего не стоило послать на анализ обычное какао, сделав его заново. И разумеется, там не обнаружили никакого стрихнина! Но ведь никто и не помышлял подозревать Бауэрштайна или провести повторный анализ… никто, за исключением Пуаро, – прибавил я, запоздало признавая прозорливость моего друга.

– Ладно, но что вы скажете про горький привкус, ведь за какао его не скроешь?

– Что ж, может, он сказал про это для отвода глаз. И вообще есть еще масса других способов. По общему признанию, он считается одним из самых сведущих в мире токсикологии…

– Сведущих в каком мире? Что-то я не понял, кем он считается? Что за непонятное слово вы произнесли?

– Ну, в силу своей профессии он больше любого из нас знает о ядах, – пояснил я. – В общем, как мне думается, он придумал, вероятно, какой-то способ устранения горечи стрихнина. Или просто воспользовался другим безвкусным, никому не известным ядом, который вызывает такие же, как при отравлении стрихнином, симптомы.

– Гм, да, такое возможно, – согласился Джон. – Но погодите, как же он мог добраться до какао? Его-то не оставляли в холле.

– Нет, не оставляли, – неохотно признал я.

И вдруг внезапно мысль об ужасной возможности промелькнула в моей голове. Я надеялся и молился, чтобы она также не пришла на ум Джону. Искоса глянув на него, я заметил лишь, что он озадаченно нахмурился, и облегченно вздохнул, поскольку ужасная мысль, промелькнувшая в моей голове, заключалась вот в чем: а ведь доктор Бауэрштайн мог иметь сообщника в доме.

Хотя, с другой стороны, это казалось совершенно невероятным. Не могла же быть убийцей такая красавица, как Мэри Кавендиш! Однако в истории известны имена прекрасных отравительниц…

Вдруг мне вспомнилось, как в первый день моего прибытия за чаем Мэри заметила, сверкнув глазами, что женщины склонны использовать яд. И в каком странном возбуждении она пребывала в тот роковой вечер вторника! Могла ли миссис Инглторп обнаружить какую-то связь между ней и Бауэрштайном и пригрозить рассказать ее мужу? Стало ли это той точкой, той угрозой, которая побуждает человека к преступлению?

Потом мне вспомнился загадочный разговор между Пуаро и Эвелин Говард. Не это ли они скрывали? Не эту ли ужасную возможность пыталась отвергнуть Эвелин?

Да, по-моему, все сходится.

Неудивительно, что мисс Говард предпочла бы «скрыть правду». Теперь я догадался, почему она оборвала фразу, сказав лишь: «Ведь Эмили сама…» И в глубине души я согласился с ней. Разве не предпочла бы миссис Инглторп забыть о таком оскорблении, не желая подвергать плачевному бесчестью имя семьи Кавендиш?

– Существует еще одно возражение, – резко произнес Джон, и от неожиданности я вдруг испытал чувство вины. – И оно заставляет меня усомниться в правдоподобии вашей версии.

– Какое же возражение? – спросил я, обрадовавшись, что он больше не думает о том, как яд мог попасть в какао.

– Пожалуй, тот факт, что сам Бауэрштайн потребовал провести вскрытие. А ведь мог и не требовать. Наш славный Уилкинс склонялся к тому, что матушка умерла от сердечной недостаточности.

– Да, – с сомнением произнес я. – Но наверняка тут ничего не известно. Возможно, он считал, что в конце концов так будет безопаснее. Кто-то ведь мог позднее заговорить об отравлении. И тогда в приказном порядке могли провести эксгумацию. И если бы обнаружились следы стрихнина, то Бауэрштайн оказался бы в сложном положении, поскольку никто не поверил бы, что ученый его квалификации мог ошибиться, согласившись с диагнозом сердечной недостаточности.

– Да, такое тоже возможно, – признал Джон. – И однако, – прибавил он, – будь я проклят, если понимаю, какие у него могли быть мотивы.

– Послушайте, – вздрогнув, сказал я, – возможно, я кругом ошибаюсь. Но запомните, наш разговор надо сохранить в тайне.

– О, конечно… само собой разумеется.

Разговаривая, мы продолжали прогулку и вскоре вошли через калитку в усадебный парк. До нас сразу донеслись оживленные голоса, поскольку под тем же тенистым платаном, что и в день моего прибытия, уже накрыли чайный стол.

Синтия успела вернуться из госпиталя, и я, устроившись на стуле рядом, сообщил ей, что Пуаро хотел бы навестить ее в аптеке.

– О, здорово! Я с удовольствием покажу ему наши сокровища. Лучше всего ему подойти к нам как-нибудь к чаю. Надо будет договориться с ним. Он такой славный человек! Хотя и немного странный. На днях он заставил меня снять брошку и приколоть ее прямо, заявив, что я приколола ее кривовато.

– Это в его духе, – рассмеявшись, согласился я, – он аккуратен почти до безумия.

– Да неужели?

Мы немного помолчали, и тогда, мельком глянув в сторону Мэри Кавендиш, Синтия тихо сказала:

– Мистер Гастингс…

– Да?

– Мне нужно поговорить с вами после чая.