Загорка

Ах, отцова злая воля,

в силах он заставить...

Если б Ангелу об этом

весточку отправить,

чрез леса, долины, горы

к счастью беззаботно

улететь бы до рассвета

птичкой перелетной!

Убежать с ним на край света

далеко, далёко,

чтобы не догнал их Куздо

и отец жестокий!

Но и Ангел ведь не ангел,

прилететь не может.

Скорбно мать над ней склонилась,

чем она поможет!

Мать корит ее, ругает,

гладя и лаская:

«Что ты, Руска, что ты, дочка,

или ты дурная?

Попусту ты горько плачешь,

слезы проливаешь!

Чем плох Куздо? Ты подумай!

Что ты понимаешь?

Иль голодной с ним ты будешь?

Босой или голой?

Грех, дочурка! Не гневи же

нрав отца тяжелый!»

«Ой, не по сердцу мне Куздо,

он меня погубит:

Ангела люблю я, мама,

и меня он любит!»

Мать руками тут всплеснула

в скорбном удивленье:

«Замолчи, что говоришь ты

людям на глумленье!»

Тщетны матери советы,

уговоры, слезы,

и людские пересуды,

и отца угрозы.

Приуныла мать седая,

втайне горе прячет,

вместе с дочерью злосчастной

мучается, плачет.

Вспомнилась ей тоже юность,

поцелуев сладость,

как в разлуке с милым в сердце

угасала радость.

Часто мать заходит в церковь,

тихо Бога молит,

чтоб ее он спас от горя,

Руску —от неволи.

Миновало лето, осень,

день Петров осенний,

за зимой вслед наступает

юрьев день весенний.

В гнезда ласточки вернулись

с дальнего кочевья,

белым жемчугом покрылись,

зацвели деревья.

У плетня герань так пышно

зацвела, зардела,

и с весной земля и небо —

все помолодело.

Руска в сад выходит часто,

бродит, словно бредит,

и, венок сплетая, шепчет:

«Ангел мой приедет!»

Грудь вздымается, волнуясь

от надежды сладкой,

и, прислушиваясь, Руска

смотрит вдаль украдкой.

Кто-нибудь толкнет калитку,

Руска еле дышит,

ждет, что ей подруги скажут...

Но... вестей не слышит.

Любит ли меня мой Ангел?

Иль совсем покинул?

Вдруг узнала: «Ангел умер,

на чужбине сгинул!»

*

Омрачилось в небе солнце,

и замолкли птицы!..

Руска плачет, и вздыхает,

и в тоске томится.

Замуж выдали, что стало

с Руской черноокой!

Страшен и уродлив Куздо.

И с душой жестокой.

*

Все не нравится злосчастной

под богатым кровом

с нелюбимым старым мужем,

скаредом суровым.

И к чему богатство, деньги,

нивы и бараны,

если нет любви, согласья,

если в сердце рана?

Коль от божьей благодати

дом живущих прячет,

если муж угрюм и мрачен,

а жена все плачет?

Куздо мрачен, как день зимний;

у него в посуде

под корчмой зарыто много

золотых махмудий.

У него добра с излишком,

доброты лишь нету;

лоб — в морщинах, на устах же

желчь взамен привета:

«Что ты хмуришься, как ведьма,

черная загорка,

знаю я, по ком ты плачешь

дни и ночи горько.

Из петли, с кола хотела

взять себе ты мужа,

знаю я, каков твой норов,

быть не может хуже!

Дед твой Димо был гайдуком,

умер он от пули,

и тебе, его отродью,

шею бы свернули!»

Знает ли отец, что терпит

дочь его родная,

как живет с богатым мужем,

слезы проливая.

Нет, не знает, знать не хочет

про пустые слухи...

Пусть про это зря болтают

глупые старухи.

Только мать горюет, плачет,

дочь свою жалея:

«Руска, птичка, что случилось

с красотой твоею?

Горе мне! Иль перед Богом

грех я сотворила?

Стала мать твоя несчастной!

Ты ведь говорила...

Боже, как помочь мне дочке

в доле бесталанной?

Эх, так будь ты проклят, Куздо,

палач окаянный!»

Мать страдала, и болела

сердцем истомленным,

и скончалась, опочила

на лугу зеленом.

Руска над ее могилой

плачет на погосте.

Куздо часто навещают

недобрые гости.

Гости — турки, иноверцы,

все зовут молодку,

чтоб им кланялась пониже,

подносила водку;

чтоб им руки обмывала,

как они велели,

чтоб в углу им расстилала

мягкие постели.

Куздо — туркам друг-приятель,

человек знакомый,

он пашей турецких часто

принимает дома.

Халим-бей в гостях нередко

у него бывает;

Кырджи-Осман Дебрелия

другом называет.

С турками пьет кофе Куздо

в городе нередко,

говорит с Хаджи Махмудом —

«Как, здоровы ль детки?».

*

Старый Лулчо Панов Куздо

люто ненавидит,

ходит с посохом, в онучах,

все он знает, видит.

Множество вещей старинных

у него в жилище,

древние монеты, клады

он упорно ищет.

Про царей читал он древних —

Дария и Пора,

славную «Александрию»

вслух читал средь сбора.

Слушателей книга эта

очень занимала.

Он рассказывал старухам

и про Буцефала.

В девяти соседних селах

он прослыл ученым,

он нередко прибавляет

ко словам мудреным!

«Этот Куздо не из наших,

из чужого рода,

Не могла родить болгарка

зверя и урода.

Фармазон или католик

он на наше горе;

и об этом с кем угодно

я всегда поспорю.

Золотой в заклад поставлю,

что нашел под башней.

Агарян он приглашает

ночью в дом свой страшный!..»

Так в корчме дед Лулчо Панов

обличал сердито, —

с посохом в лаптях историк.

Сельский знаменитый.

Просвещал дед Лулчо Куздо

мудростью великой:

«Слушай, Куздо, я наставлен

сокровенной книгой.

У тебя — богатство, деньги,

ты — богач спесивый;

у тебя — стада большие,

и луга, и нивы.

Если бы дворцы имел ты

и сокровищ горы,

Дария царя алмазы

и богатства Пора –

все ж без доброты сердечной

зверем ты пребудешь

и червей кормить в могиле

черным телом будешь!»

Разъярился страшно Куздо,

как собака злая,

и прогнал он деда Лулчо

со двора, толкая:

«Ты расшатываешь царство

той бунтарской книгой,

ты дружишь с бунтовщиками,

ходишь к банде дикой!»

Возвратился гневный Лулчо,

и, чтоб не сыскали,

глубоко «Александрию»

закопал в подвале.

*

В это время храбрый Ботев

спрыгнул с парохода

и на берегу Дуная