Загорка

грусть на сердце навевает,

как напев былинный.

*

Ой, родимые Балканы,

ой, леса и горы,

любо слушать мне о прошлом

ваши разговоры!

В вашем шуме слышу песню

про былое время,

и рассказ о том, как в муках

жило наше племя,

И юнацкие преданья

о борцах свободы,

и о вымершей дружине

Минчо-воеводы

С ним, как соколы, носились

храбрецы лихие

от глубоких вод Дуная

до полей Софии.

Ой, леса, люблю я ваши

вековые буки,

там цари-орлы гнездятся,

прячутся гайдуки.

В их листва и в полдень солнце

скрыто полумраком,

их умом не перечислишь,

не измеришь шагом.

Ой, люблю я ваши песни,

рев буранов буйных

и в безлюдье плеск потоков,

пенных светлоструйных.

Там пьют воду в жаркий полдень

серые олени,

там чабрец так ароматен

и прохладны тени.

Там чудесна и прекрасна

вечная природа;

там так много сохранилось

песен для народа!

*

Вечер длинными тенями

стелется по травам;

Руска, бледная, босая,

бродит по дубравам.

В чащах, топора не знавших,

все бредет устало —

в глушь, где прячутся медведи,

волки да шакалы.

Луч полдневный проникает

сквозь листву украдкой,

гулко эхо отдается

перекличкой краткой.

Закукует ли кукушка,

выпорхнет ли птица, —

Руска вмиг замрет и, спрячась,

слушает, боится.

И опять идет босая

по шипам жестоким,

распустив косу густую

по плечам высоким.

Может днем она казаться

сумасшедшей, жалкой,

ночью ж может показаться

выплывшей русалкой.

Выплыла и тихо ловит

тени в лунном свете...

Вглубь лесов уходит Руска,

никого не встретив.

А куда идет? Не знает.

Где остановиться?

Хоть в какой-нибудь бы угол

спрятаться, забиться;

чтоб никто ее не видел, —

людей не видала,

чтоб ничто о страшном прошлом

не напоминало.

Ночь кровавую забыть бы,

Куздов дом проклятый,

и уйти туда, откуда

больше нет возврата...

Вдруг без сил она упала,

подкосились ноги,

скоро кончатся все муки

все ее тревоги.

В небо глянула, прощаясь

с ясной синевою,

стало жалко расставаться

с жизнью молодою.

Умирать в лесу так страшно

без души единой, —

после смерти стать добычей,

пищею орлиной.

Вдруг дубрава под шагами

ожила, вздыхая,

зашуршали с треском ветви

и листва сухая.

Иль спешит за ней погоня,

злую казнь готовя?

Иль медведь бредет по следу,

лакомый до крови?

Крикнула, собрав все силы,

и не ждет ответа,

простонала: «Помогите!

Ах, мой Ангел, где ты?»

«Здесь я, здесь, моя голубка!» —

звонкий крик раздался,

и с ружьем из темной чащи

Ангел показался.

«Руска!» — «Ангел! Ах, мой милый»

«Пташка, что случилось?

Кровь откуда?» — «Ты не умер!» —

«Как здесь очутилась?»

Подбежали, задрожали

в радости безбрежной,

с поцелуями, слезами

обнимались нежно...

Рассказали, что случилось

с ними в дни разлуки,

Руска — про свое несчастье,

Ангел — про все муки.

Рассказал он про походы

с Ботевым великим,

и про голод и скитанья

по ущельям диким.

Говорят чистосердечно,

ни в чем не таятся,

все глядят в глаза друг другу

и не наглядятся.

С радости они забыли

все былые муки,

а над ними клонят ветви

вековые буки...

Ветер утренний, прохладный

по вершинам мчится,

и встречают солнце песней,

просыпаясь, птицы.

Вдруг из темной чащи леса

кто-то появился.

«Вот так встреча! Гей, юнаки!» —

окрик прокатился.

И старик седой с дубинкой

вышел на поляну.

«Вот так встреча! — закричали. —

Это Лулчо Панов!»

Ангела дед обнимает

с молодою силой:

«Я тебя живым увидел,

будь здоров, мой милый!

Вспомнил я былые годы...

Руска — невредима,

в сердце у нее струится

кровь от деда Димо.

Ты кинжал мой обагрила

кровью агарянской,

подвиг совершив во славу

веры христианской!»

«Лулчо дед, а что ты ищешь

в чаще на вершине?» —

«Здесь мое былое царство,

вот моя дубина!

Красный цвет на ней недаром,

как на прялке новой,

двух злодеев ей убил я

перед хатой Иова!

Выдал всех предатель Куздо,

гром срази ударом!

И теперь в лесах я буду

промыслом жить старым!

Ой, гайдуцкие дубравы!

Буки, сосны, ели!

Много с Минчо-воеводой

мы ягнят поели.

Тут гуляли мы, встречали

бури и бураны,

и дрожали перед нами

лютые султаны!

Многое сейчас на память

в голову приходит,

горячее бьется сердце,

кровь по жилам бродит!

В Сербию уйдем отсюда,

поминай, как звали!

Жалко, что «Александрия»

погниет в подвале!»

И когда они добрались

до вершины трое,

скрылось где-то за полями

солнце золотое.

И так щедро посылало

алыми лучами

на вершины снеговые

розовое пламя.

И в последний раз взглянули,

уходя, юнаки

на поля, леса родные

в сизом полумраке;

на прекрасную отчизну

под кровавым игом

и, прощаясь, прослезились

в горе превеликом.

Ангел молодой снял шапку,

закричал с вершины,

чтоб услышали и горы,

и поля, долины:

«Ой, Болгария, прощай же,

мать моя родная,

почернела ты от горя,

слезы проливая!

Мать-страдалица, родишь ты

сыновей юнаков,

чтоб в цепях, в петле их видеть,

горько их оплакав!

Гонишь сыновей в изгнанье

по тропинкам горным,

дочерей родишь прекрасных,

чтоб ходили в черном!

Ты родишь пшеницу, розы,

а сама без пищи;

много золота и шелка,

только все мы — нищи!

Ой, прощай, земля родная,

в доле несчастливой

щедро политые кровью

борозды и нивы!

Ты мила мне, мать-отчизна,

но к родному краю

мне придется ли вернуться?

Я и сам не знаю.

За тебя, о, мать-отчизна,

бой кипел кровавый,

но, как Ботев, в той долине

я не пал со славой.

Не погиб я в этой битве,

ухожу отсюда,

но в Болгарии под игом

я рабом не буду!

Родина, прощай! Вернусь я

к своему народу,

как ударит час сражаться

за твою свободу!»