Заговор генералов

Дзержинский увидел это по выражению лиц надзирателей, вставших перед строем заключенных на утренней поверке. Будто все с перепоя: бледны, глаза суетятся. Перешептываются, наклоняясь один к другому. Ухо его улавливало: "...и у нас в Рогожском!..", "Пехом пер из Лефортова: трамваи поперек пути...", "Газеты не вышли..."

Почему не выдали утренние газеты? Феликс подписывался на "Правительственный вестник" и "Русского инвалида".

- Прекратить!..

Тот же грубый голос - но и в нем что-то надломилось.

Даже из тех обрывков, которые разными путями просачивались и сквозь двухсаженные стены "Бутырок", он чувствовал: в Москве беспокойно. Началось, пожалуй, с конца декабря. Привели "свеженьких" - из мастерских Александровской железной дороги, из трамвайных парков, с механического завода братьев Бромлей, с завода Михель-сона. Один, в кровоподтеках, сказал: "С "Варшавянкой" мы вышли! С красными флагами!.." Потом, в январе, им всем в тюрьме урезали хлебную пайку: мол, вся Москва на голодном пайке.

Сегодня с утра, поело поверки, повели, как обычно, в мастерскую. По работа ие клеилась. Будто и швейной машине передалась тревога: игла клевала невпопад, нитка то и дело рвалась.

А на прогулке, когда вывели во двор и пустили по кругу вдоль кирпичной стены - в затылок друг другу, руки за спину, не оборачиваться, не разговаривать! - из-за ограды, приближаясь, донеслось. Сначала стеснившей сердце мелодией, а потом уже и различимая словами:

Отречемся от старого ми-ира, Отряхнем его прах с наших йог!..

Цепочка нарушилась, будто споткнувшись о невидимую преграду.

- Слышите?

- Слышите, товарищи? Чей-то, с сомнением, голос:

- Может, просто с получки? И другой, взвившийся:

- С получки под шомпола? Нет! Дружпо-то как поют! Надзиратели ринулись со всех сторон:

- Замолчать! Марш по камерам! В карцер захотели?!. Но и в их надсадных окриках не было прежней ярости.

Что же там происходит, на воле?..

Снова приступили к работе за заваленными сукном и холстиной столами. Один из каторжников, чахоточный, запоздал, был у врача.

- Дохтур сказывал: в Питере чой-то заварилось! Дворцовый переворот аль новые министеры.

Оживились.

- Вот те крест, амнистия будет! - возликовал один из мастеровых.

- Ну, уж нам, сидельцам, от Сибири не отвертеться!

- А чего? На поселение - благодать! Хочь в кандалах пехом бы погнали! Я Сибирь люблю - вольготный край!..

Что же произошло? Всего лишь дворцовый переворот? Или наконец-то долгожданная?..

5

Императорский поезд, вышедший на рассвете из Могилева, катил, опережая эшелоны карательной экспедиции, в Царское Село, держа путь через Оршу, Смоленск, Вязьму, Ржев... Все было привычно: пустынные перроны с ожидающими, встречающими и провожающими чинами администрации, армии и полиции, распорядок дня, сама скорость движения.

Ходатайство, полученное от генерала Алексеева уже в дороге, Николай близко к сердцу не принял: уж на кого, на кого, а на лояльность первопрестольной он мог заведомо положиться. Москва - истинно преданное сердце империи. Но повеление об осадном положении дал охотно (он вообще любил вводить по России осадные, чрезвычайные, военные и иные положения), даже присовокупив, что власти должны запретить хождение по улицам после восьми часов вечера и до семи часов утра, "кроме служебной пеобходп

мости". Вспомнил: завтра, первого марта, в белокаменной положено быть панихиде по деду, "в бозе почившему" от бомбы смутьянов, и посему дополнительно повелел "в барабаны по Москве не бить и музыке не играть".

Уже из Вязьмы, после обеда, царь передал по телеграфу Алике: "Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и споконпо. Много войск послано с фронта". А заключая впечатления дня, подвел его итог в неизменном своем дневнике:

"28-го февраля. Вторник.

Лег спать в 3 1/4, т. к. долго говорили с Н. И. Ивановым, кот. посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 час. Ушли из Могилева в 5 час. утра. Погода была морозная солнечная. Днем проехали Вязьму, Ржев, а Лихославль в 9 час".

А в этот час царскосельский дворец окружили революционные солдаты. Дворцовые караулы никакого сопротивления не оказали. Лейб-гвардейцы стрелкового полка сами, едва узнав о восстании в столице, надели на шапки красные банты. За ними последовали и другие царскосельские части. В государевом конвое, собственном его императорского величества сводном полку, в дворцовой полиции, гвардейском экипаже не оказалось ни одного, кто бы сделал хоть один выстрел. Наоборот, все устремились навстречу повстанцам.

Солдаты с красными бантами вошли во дворец. В дверях покоев им преградила путь Александра Федоровна. Бледно-зеленое лицо ее было искажено гримасой ненависти.

Никто не знал, что же делать дальше. Ограничились тем, что у всех выходов из дворца выставили часовых.