Некоторым людям может показаться, что это описание не переживших смерть эго, а попросту страны мертвецов. Но это не так.
До тех пор, пока существуют те, кто «стареет и умирает», будут и те, кто ждет старости и смерти — молодые и юные, и те, кто приходит дальше.
Но если ни один из них не принимает свою судьбу лично, то зачем им вообще подписываться на эту судьбу? Конечно, подобное никто не случится с теми, чье эго умерло, как не происходит такого с низшими видами, перерабатывающими себя, как это понуждает их делать природа. Те, чье эго умерло, вернутся туда, откуда взяла начало наша раса — к выживанию, воспроизводству, и смерти. Путь природы будет восстановлен во всей своей бездумности и марионеточности.
Но даже если смерть эго рассматривается как оптимальная модель человеческого существования и освобождения нас от нас самих, эта модель по-прежнему является компромиссом с бытием, уступкой ошибке самого творения. Но мы способны на большее, и мы станем лучше. Смерть нашего эго это лучшее после убийства самой смерти, и всех этих дешевых опереточных лиц, которые снуют рядом с ней. Потому пускай наши земли становятся все меньше и меньше, до тех пор, пока у нас вообще не останется земли, куда могла бы ступить наша нога, да и нас не останется тоже.
На вершине смерти своего эго, Сигал пребывала в экстазе 24 часа в сутки. В тот период она начала говорить о «безмерной бесконечности», термине, словно бы взятом со страниц произведений Лавкрафта о космическом ужасе. С точки зрения Сигал безмерная бесконечность представляет собой феномен, подразумевающий все сущее. Она пишет: «Смысл человеческой жизни теперь ясен. Бесконечность создала эти человеческие схемы для того, чтобы получить опыт видения себя с точки зрения из вне себя, что невозможно было бы реализовать без таких посредников, как люди». Существование в виде части бесконечности, которое переживала Сигал, стало осмысленным, потому что теперь все служило целям бесконечности. С точки зрения Сигал это было неверотяным облегчением, наступившим как только ей удалось преодолеть первоначальный страх перед тем, что она теперь стала инструментом бесконечности, а не собственной личности. Однако ближе к концу своей жизни, как это вспоминает американский психотерапевт Stephan Bodian в своем послесловии к