Заговор против человеческой расы

Чтобы избавиться от боли сознания, некоторые люди анестезируют себя солнечными мыслями. Но не все способны следовать их примеру, прежде всего те, кто насмехается над солнцем, и всем, на что изливаются его лучи. Их единственная отдушина состоит в бальзаме мрака. Презирая взывание к надеждам, такие ищут прибежища в пустынных местах — среди развалин в пустынной местности, или щебенке книжных слов, в которых чей-то сухой голос словно шепчет: «И я, я тоже здесь». Тем не менее, читатели литературы удручения должны быть настороже. Причудливые ложные ретриты заманивали многих, кто неизменно ценит философские и литературные произведения пессимистического, нигилистического или пораженческого характера, как незаменимые для своего существования.

Слишком часто они вживались в книгу, которая начиналась как оратория мрачного опыта, но завершалась тем, что автор выскальзывал через заднюю дверь и пробивался к светлому пути, оставив читателей литературы удручения еще более истерзанными, чем они были прежде чем вошли в то, что оказалось фасадом развалин и trompe l’oeil (обманкой) мрака.

«Исповедь»

(1882) Льва Толстого представляет собой архетип подобной истории.

Согретый в лучах славы, автор Войны и мира (1865–69) и

Анны Карениной (1875–77), богатый помещик Толстой в определенный момент созрел для некой формы разрушительного разворота. Подобный разворот выразился в кризисе сознания, в период которого Толстой оказался весьма разочарован человеческим существованием. Естественным образом, он начал поиски того, что могло бы облегчить его переживания. Обратившись за ответами на большие вопросы, которые в тот период начали снедать его, к науке, Толстой заключил следующее: «Вообще отношение наук опытных к вопросу жизни может быть выражено так: Вопрос: Зачем я живу? — Ответ: В бесконечно большом пространстве, в бесконечно долгое время, бесконечно малые частицы видоизменяются в бесконечной сложности, и когда ты поймёшь законы этих видоизменений, тогда поймёшь, зачем ты живёшь.»

Те, кто склонен обращаться за ответом к наукам, обречены получать один и тот же подобный ответ. Бесполезный ответ на бесполезный вопрос.

Однако Толстой не считал вопрос бесполезным, а только ответ, поэтому он продолжал копать до тех пор, пока не прочитал Шопенгауэра, который только усугубил русский кризис следующим замечанием: «Жизнь есть то, чего не должно бы быть, — зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни». Толстой был впечатлен Шопенгауром как мыслителем, и старался держать плуг прямо, пробиваясь через мощные пласты его объемных философских работ.

Через некоторое время Толстой сузил выбор опций, которыми могли располагать люди подобного ему круга в зависимости от того, желают ли они продолжать верить в то, что быть живым — это хорошо, или готовы рассмотреть альтернативу. (Прошу простить меня за длинную цитату, однако четыре принципиальные стратегии Толстого, при помощи которых люди высшего света справлялись с затруднениями сознательного существования, заслуживают такого же внимания, что и четыре принципа Цапфе, при помощи которых любой и каждый человек справляется с подобными же затруднениями).