Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева

«Россия 1839 года Кюстина оказалась великолепной — возможно, даже лучшей — книгой о России Сталина и неплохой книгой о России Брежнева… Как же объяснить эту странную аномалию, когда кошмар 1839 года становится реальностью 1939 года и полуреальностью 1979-го?»

Маркиз де Кюстин написал книгу о рабстве, о тотальном рабстве целой нации, а не только о крепостных, которые, согласно концепции маркиза, есть «рабы рабов», потому что их хозяева тоже рабы, но рабы придворные: «русские дворяне — те же рабы». Мало того, Кюстин идет еще дальше и утверждает, что русские все, от мала до велика, опьянены рабством, гордятся и кичатся своим рабством, что русский абсолютизм согласуется с духом нации, которая сплошь состоит из немых:

«Здесь движутся, дышат только по приказу, поэтому все так мрачно и имеет такой принужденный вид… Русское правление — это дисциплина военного стана, заменившая порядок гражданской общины, осадное положение, ставшее нормальным состоянием общества».

А коли русские рождены для рабства, то им никогда не выйти из тюрьмы, что бы они ни делали, — таков малоутешительный вывод этой знаменитой книги.

Мы помним, с каким упоением узнавания и болью читали мы эту книгу. Нам казалось, что она на все времена, что скептицизм маркиза де Кюстина относительно России, увы, выдержал проверку временем — сначала русская, а потом советская история подтвердила его тяжелую тягостную правоту. Именно это ощущение исторической беспросветности и было, пожалуй, главной причиной нашего отъезда.

Но вот мы снова ходим по московским улицам, стоим в очередях, слышим предельно откровенные и нелицеприятные для Кремля реплики, наблюдаем здешние демонстрации и митинги, узнаем о политических требованиях бастующих шахтеров — какие же это рабы? Не только Кюстин, но и Чехов оказался не прав — раба надо выдавливать из себя не по капле, как он писал, а выливать из себя рабство ведрами, что на наших глазах в стране и происходит — как на общенародном, так и на индивидуальном уровне. А по капле раба из себя не выдавить — пока выдавливаешь одну каплю, скапливаются новые.

Друг Монтеня Ла Боэси сочинил гениальный трактат о добровольном рабстве, а его соотечественник маркиз де Кюстин написал три столетия спустя книгу о добровольцах-рабах в России. Понадобилось еще полтора столетия, чтобы вся невыгода рабства стала очевидна даже таким закоренелым рабам, как герои книги Кюстина о России — от николаевской до брежневской. Но вот к России 1990 года, какой мы ее увидели спустя 13 лет, — уж и не знаем, как ее назвать, горбачевская? нет, скорее все-таки, судя по демонстрациям и умонастроениям, ельцинская — так вот, к этой проснувшейся России концепция добровольного рабства больше не подходила, безнадежно устарела.

Заезжий француз, как остроглаз ни был, написал все-таки не вечную книгу.

Если объединить знаменитую лермонтовскую строчку — «Страна рабов, страна господ» — с концепцией Ла Боэси — Кюстина о добровольном рабстве и приложить к российской промежуточной ситуации лета 1990 года, то можно сказать, что в то время, когда рабы рабов сбрасывали с себя рабство, господа продолжали из последних сил за свое рабство цепляться. Вот уж действительно, как говорил Пастернак, — «мученики догмата»! Именно на фоне освобождающихся рабов косное рабство господ было особенно разительно. Вообще по уровню политического и общественного сознания бывшие рабы значительно обгоняли своих бывших господ.

Тоталитарное общество делится на люмпен-рабов и привилегированных, номенклатурных рабов. Люмпен-рабам терять было нечего, потому они и освободились раньше номенклатурных рабов, которые продолжали цепляться за привилегии и догмы, которые в сумме и составляют власть. Вот почему одни рабы становятся свободными, тогда как другие остаются в рабстве и одиночестве. Именно эта несовместимость освобождающихся рабов и рабов, все еще упоенных своим рабством, и внушала заезжим гостям, коими мы были теперь у себя на родине, известный оптимизм: свободная Россия рано или поздно отторгнет закоснелых рабов, которые продолжали цепляться за свое рабство, полагая его своей привилегией и прерогативой.

Впервые книга маркиза де Кюстина о стране рабов не вызывала больше близких ассоциаций и воспринималась скорее по контрасту, чем по аналогии. Блестящая, умная, талантливая, может быть, даже великая, эта книга стала, наконец, исторической, получила конкретную приписку к тому времени, когда и о котором была написана. Она приобрела эвристическую ценность, утеряв актуальную, злободневную. В ней больше нечего было вычитывать между строк. Слава Богу, маркиз де Кюстин устарел, его выводы к ельцинской России были не приложимы.

Поняв все это в наш первый гостевой приезд в новую Россию, мы и задумали о ней свою собственную книгу, которую сейчас пишем.

Эта книга о России и об ее народном герое.