Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева

Это был реванш за унижения, за ущемленность, за невзрачность в ряду коллег по Политбюро с их упорным нежеланием счесть его хотя бы достойным конкурентом в борьбе за власть. За низкий образовательный уровень, который ему не раз тыкали в лицо, за скудную бесперспективную юность, за пласты, за плоскогорья обид, с которыми он смог расквитаться только на старости лет. То был его реванш за долгий-долгий путь к власти — самый длинный, который когда-либо проделывал будущий кремлевский вождь, за бесконечные годы подполья, за обездоленность Богом и недооценку людьми. Сиятельным образом просвещенного владыки, экзотическим и неправдоподобным на фоне кремлевского иконостаса, срочным порядком разделывался со своими перезрелыми комплексами тот темный, туговатый к развитию, периферийный паренек с необузданным воображением недоучки.

Андропов 1982 года — такой же псевдоним, как Пронин и Штирлиц, потому что настоящий Андропов остался неизвестен. Настоящий Андропов проще, грубее, примитивнее и невежественней. Настоящий Андропов знал о Монтене лишь по наслышке и не читал его не только по-французски, но и в добротном русском переводе, выпущенном в период хрущевской оттепели. Настоящий Андропов не читал даже Макиавелли, которого мог бы взять себе в учителя. Как в случае с диалектикой “не по Гегелю", так и в отношении отменного макиавеллизма Андропов мог с полным правом сказать, что науку политических интриг и козней он не изучал, а добывал личным, порою тяжким опытом. Кремль не располагал к “сладкой жизни".

Одна из главных трудностей была камуфляжного характера: проблема защитной мимикрии. Вечно сосредоточенный, человечески невразумительный, вне политики и интриг, при этом — скрытный и каменно молчаливый, классический вариант “Omnia mea mecum porto"[9]

, Андропов с виду, в наружности бывал обычно хмур, отрешен и если не смотрел волком, как на большинстве официальных портретов, то уж точно — сычом. Даже та машинальная улыбка, которой он был знаменит в Венгрии — признак механической вежливости, — все реже и реже появлялась на его лице. И все более некстати, не к месту — оттого и казалась многим загадочной. Наконец она и вовсе исчезла — искусственный рефлекс перестал срабатывать. И это его физиогномическое отступление от этикета могло помешать карьере. “Only look up clear; to altr favour ever is to fear“[10] — это правило срабатывало не только при дворе шотландских танов времен Дункана

[11], но и среди кремлевских партократов брежневской поры, Сам Брежнев, нижний сосед по дому, был в быту, в удовольствиях грубый чувственник, в то время как Андропов — скорее пурист, брезгливый и щепетильный в изъявлении чувств. Поначалу он с трудом выносил пошлую фамильярность Брежнева с его дружелюбной экспансивностью — на это надо было соответственно отвечать, с бесцеремонным тыканьем, похлопыванием по плечу, а то и по спине, на новый спортивный манер: “Валяй, Юрка!" И так после каждого очередного служебного визита к нему Андропова.

Кстати, бесцеремонную манеру похлопывания, а скорее даже, удара по плечу Брежнев позаимствовал от американского президента Джеральда Форда в их первую встречу, состоявшуюся в 1976 году при посредстве Киссинджера. Когда на владивостокском аэродроме Брежнев произнес для начала несколько одобрительных слов о государственном секретаре, Форд, в подтверждение своей приязни к нему и к вящему удивлению и восхищению Брежнева, довольно сильно хлопнул Киссинджера по плечу. Впрочем, советский лидер позаимствовал тогда у новоиспеченного американского президента не только размашистые манеры, но и волчью шубу, попросив предварительно ее померить. Столь неприличное выклянчивание у иностранцев приглянувшейся вещи, будь то фордовская шуба или несколькими годами раньше часы у помощника Киссинджера, также унижало имперскую гордость Андропова.

Что было особенно несносно ему на первых порах совместного житья в одном доме, так это то, что Брежнев не проводил, в отличие от него, резкой черты между службой и домом, был как сосед навязчив, сентиментален, хвастлив, откровенен и вызывал на откровенность, в том числе в целях примитивного надзора. Андропов же предпочитал хранить свод впечатления при себе. Их встречи в лифте, в парадном, общежитейские мелочи и даже обмен семейными визитами были неизбежны. Конечно, Брежнев — не вздорный диктатор сталинской кройки, заставляющий “партийных соратников" пить с ним, смеяться, страдать, как и он, бессонницей на целую ночь, удовлетворять все свои деспотические прихоти и вообще жить и действовать в ритме и диковинном колорите собственного существования. Но он требовал товарищеской спайки, искренности и не только служебных, но и бытовых доказательств “верности курсу". В этом смысле у Андропова были поначалу трудности “соответствия".