Заклинатель змей

— Нет, нужно все самому объяснить.

— Пусть позовет его сюда.

— Все на месте нужно показать! — Раздражен Омар: визирь мешает ему работать.

— Иди, — зевнул визирь. — Я тем временем посплю.

Где же Экдес? И визиревых слуг-телохранителей почему-то нет. Должно быть, сам их отослал — чтобы побыть одному в кругу друзей.

Омар — старику Хушангу:

— Не вздумай его беспокоить!

— Ни боже мой.

— Приглядывай.

— Пригляжу.

— Помни: головой за него отвечаешь.

Хушанг — с собачьей преданностью в глазах:

— Еще бы! Чем же еще, если не головой…

Приятен Омару этот старик. Добр, приветлив. Главное — честен, неподкупен, как отшельник-аскет. Экдес, конечно, в него.

Неподалеку от дома, у дороги, сидел на корточках, бесмысленно бормоча и раскачиваясь, дряхлый дервиш. Мгновенный острый взгляд рассек звездочета наискось. Но Омар прошел, не взглянув на монаха. Много их бродит по Востоку. Взойдя на бугор, математик забыл о визире. Дворцовые дрязги, султаны, визири, телохранители — все это его не касалось. Пусть они делают свое дело, он делает свое.

— Подожди здесь, внизу, — сказал он греку Кириаку. — Я поднимусь наверх, нужно кое-что проверить.

На башне он застал бухарца Амида Камали. Новый "эмир поэтов". Умеет славословить, чтит коран и не задает вопросов богу. В юности думал Омар: главное для поэта — ум, одаренность. Теперь он видит, они совсем ни к чему. Оказалось, можно, даже ничего не понимая в секретах стихосложения, считаться поэтом и, более того, носить звание "эмира поэтов". И сколько таких кормится возле словесности! Прихлебатели.

Низами Арузи Самарканди, перечисляя в своих "Четырех беседах" поэтов, «увековечивших» имена царей из рода сельджукидов, назовет, средь прочих, после Бурхани и нашего Амида Камали.

И это все, что останется от него на земле…

— Тебе чего тут надо?

"Эмир поэтов" — подобострастно:

— Любопытствую!

— Что ж. Это не грех. Но смотри, не помри, обжегшись о звезды! А то один здесь тоже все любопытствовал… твой предшественник, мир его праху.

— Господь, сохрани и помилуй! Я без злого умысла.

— И хорошо! Не мешай.

Омар определил высоту солнца, сделал нужную запись. Так, подумаем. Надо проверить. В сотый раз! Опустив голову и заложив руки за спину, он, как узник в тюремной башне, стал не спеша расхаживать по круглой площадке, где провел эту ночь с Экдес.

Рыба, Рыба. Южная Рыба. Южная Рыба, яркая глыба…

Хе! Получается что-то вроде стихов.

Омар, задумчиво усмехаясь, начал даже насвистывать. Это помогало рассуждать. Пальцы рук, спрятанных за спиной, зашевелились, по давней привычке, неторопливо сгибаясь и разгибаясь.

"Эмир поэтов" сперва удивленно, затем уже подозрительно следит за движениями этих длинных крепких пальцев. Их кончики нерешительно вздрагивают, отражая какие-то колебания в уме хозяина, осторожно что-то нащупывают, с сомнением выпрямляются, — нет, не нашли — и вдруг быстро-быстро пересчитывают лишь им известное, и вот уже два, указательный, средний, дальше: безымянный и мизинец резко сгибаются, поймав, наконец, то, за чем охотились. И снова, уже уверенно, пересчитывают добычу.

И тут осенила Амида страшная догадка…

***

Сколько градусов широты? Изволь. Двадцать три, а где минуты — ноль.

Под ногою что-то блеснуло. Наклонился Омар, взял. Золотая сережка с крохотной каплей рубина. Из той пары, которую он на днях преподнес с поцелуем Экдес. Потеряла ночью.

И вдруг эта красная капля, казалось, кровью Экдес прожгла ему грудь, уже час как нывшую от неясной тревоги, и упала прямо в сердце, захолодевшее, точно твердый плод на осеннем ветру.

Минуты, градусы… Будьте вы прокляты! Если в давильне на маслобойке выжать мой мозг, что останется от него? Углы, минуты, градусы? Созвездия? К черту! Кому и зачем это нужно? Он почувствовал внезапную, остервенелую ненависть к Звездному храму. Наполнить бы доверху глупую башню каспийской нефтью — и поджечь! Зачем я здесь, почему я здесь? Сегодня же возьму Экдес и уеду с ней в Баге-Санг…

Экдес! Он стиснул серьгу в кулаке. Вот так она и приходит, беда. Когда ее не ждешь. Когда и думать о ней забыл. Когда на разум как бы находит затмение от треклятой повседневной суеты. И деньги так теряешь, и нужные бумаги.

И потом, хоть башкой о камень грохнись, ты не в силах понять, где и как их мог оставить.

Экдес! Он ринулся вниз и замер, увидев ее.

Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик:

— Скорей!

Она не могла подняться к нему.

Омар, дурной и потерянный, будто накурившийся хашишу, сквозь всю вселенную, опаленный звездами, спустился к ней по дуге секстанта.

— Омар… он отравил меня.