Заклинатель змей

Кровь разом отхлынула от головы куда-то к ногам, и на миг в холодные уши Омара ворвался жуткий, утробно-дикий беззвучный вой. Разница! Разница между Экдес вчерашней и этой, что сейчас перед ним, отлилась в исполинское тесло — и грохнула его по затылку. Так, что из глаз посыпались звезды. Нет. Разве это Экдес? Это — Алголь.

— Испугался… донесу на него.

— Кто?! — Он упал, разбив колени, на гранитную ступень, взял в руки лицо Экдес, черно-лиловое, как лист рейхана. Рот ее обожжен. В глазах кровь.

— Чертополох.

"Бредит".

— Какой чертополох?

— Сухой Чертополох.

"Явно бредит".

Но тут Омар узнал такое, что ему показалось — сам он бредит:

— Старый Хушанг. Он хашишин. Я тоже… я райской девой была. "Нежной Коброй" называюсь. Беги, спасай визиря. Это я… увела его слуг… в старую юрту. — Она, из последних сил пытаясь сохранить человеческое обличье, стыдливо опустила разноцветные подлые глаза. Ее божественное, но бесплодное тело скрутило судорогой. Экдес вцепилась змеиными зубами в его белую руку. Сплюнула кровь. — Омар, милый! Ах, если б ты был из наших…

— Полежи здесь! — Он положил ее на ступень, кликнул стражу и кинулся с нею к дому Хушанга. Навстречу уже бежал один из визиревых слуг, бледный, весь в поту:

— Его светлость… его светлость…

— Что?!

— Ранен.

"Только ранен! Я его вылечу".

В калитке стоял, шатаясь, Низам аль-Мульк. Лицо восковое, рот окровавлен.

— Омар, сын мой… — Он качнулся навстречу, припал к плечу, пачкая кровью его одежду. — Вот, распылились… мои атомы. Ты… уходи отсюда, родной. Туда, назад… откуда вышел. Иначе — погибнешь. — И обвис, уже мертвый, в руках звездочета.

Провели, осторожно подталкивая, давешнего монаха, оказавшегося дюжим молодцом. Седая борода у него отклеилась и повисла на одной стороне подбородка. Он, уже мысленно где-то в раю, в объятиях гурий, не заметил Омара.

Вслед, с руками, связанными за спиной, вышел смущенный Хушанг. Старик искательно взглянул Омару в глаза и жалко усмехнулся.

Омар, будто сам пораженный исмаилитом в спину, в багровом тумане вернулся к Экдес. Она уже окоченела, вцепившись в живот, на холодных ступенях секстанта, по которому ей не довелось взойти еще раз.

"Нежная Кобра"? Да, ты была очень нежной. Редкостно нежной! Неслыханно.

И больше ему нечего было о ней сказать. Потому что он, по существу, ничего не знал о ней. Ничего! Все семнадцать лет, ни на одну почти ночь не расставаясь с ним, Экдес, — он увидел это теперь, — оставалась ему чужой. Была загадкой — да так и ушла от него неразгаданной.

Он долго стоял над нею, безмолвный, оледенелый, точно и впрямь окаменел от безумных глаз Медузы Горгоны.

Саднило руку. Омар рассеянно взглянул на свой кулак, в котором все еще зажимал золотую сережку с каплей рубина. Крупной каплей рубина вызрела кровь на руке. Если яд, которым отравил свою дочь старый Хушанг, попал с ее зубов Омару внутрь, он тоже может умереть.

Э, пусть! Лучше умереть, чем жить среди оборотней.

Уж после, оставшись один, он, наверное, станет рыдать, волосы рвать, головою биться о стенку. Или скорее молча и тяжко хворать, всех сторонясь.

А сейчас… Он раскрыл ладонь, раз, другой и третий встряхнул на ней золотую серьгу; кинул ее, не глядя, на труп Нежной Кобры, скорчившейся на ступенях секстанта, и пошел прочь.

Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей…

"Как это я еще не сошел с ума? — удивлялся себе Омар. — А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший".

***

…Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.

— Рассказывай!

Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах, В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока что нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.

— Приведите убийц! — поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.

— Да, да! — находится султан. — Надо их допросить.

— Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это… невозможно, — отвешивает напряженный поклон царский телохранитель. — Убийцы мертвы. Отравились. Или — отравлены.

Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:

— Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил. — Новый "эмир поэтов", весь белый, весь дрожащий от возбуждения, — еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох, — решительно выступает вперед, тычет пальцем… в Омара Хайяма. — Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне — он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.

— Кто еще был на башне? — живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.

— Никого. Мы вдвоем.

— С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?

— Ай, яй! — завопил "эмир поэтов" и рухнул на колени. — Простите, сказал, не подумав.

— Надо думать, болван!