Закон Моисея (ЛП)

Но хуже боли был неясный страх, охвативший мою кипящую голову. Я молился так усердно, как только умел. Я молил о прощении и искуплении, о силе и шансе начать все сначала. Но больше всего я молил об укрытии. Но у меня было такое чувство, что мои молитвы не поднимались выше бурлящего воздуха над моей головой. 

Это приносило боль. Это приносило такую нестерпимую боль. Мне просто было необходимо, чтобы это прекратилось. 

Поэтому я стал умолять о помиловании. Хоть что-нибудь, что унесло бы меня прочь хоть на минуту, что-нибудь, что помогло бы мне спрятаться. Всего на одну минуту. Что-нибудь, что дало бы мне одно последнее мгновение покоя, что-нибудь, что помогло бы мне встретиться лицом к лицу с тем, что ждало меня впереди. 

Но мне не было даровано никакого укрытия, и когда туман рассеялся, а жар отступил, я смотрел вниз на его лицо и понимал, что мое распутство и грехи никогда не будут белыми, как снег.

*** 

Тяжело дыша, я проснулся в испуге. Боль, испытанная во сне, по-прежнему пронизывала мой живот, от чего я прижимал согнутые ноги и руки к своей груди.

— Какого черта это было? — простонал я, садясь в своей постели и вытирая пот со лба. Это было похоже на сон об Илае и Стьюи Стинкере, который мне снился прежде. Сон, который не был сном. А затем я проснулся и увидел девушку, в которой Лиза Кендрик признала свою кузину. Она прошлась по моему дому и прикоснулась к стене. И я установил связь.

Но сейчас я не ощущал никакой связи. Не в этот раз. Я встал с кровати и побрел в ванную, чтобы умыть лицо и прополоскать горло холодной водой, пытаясь остудить распространившийся по коже жар, который всегда возникает во время эпизодов вроде этого.

Эта боль, что была во сне, не принадлежала мне. Там была женщина. Девушка… и она родила ребенка. Ее мысли и ее агония, а затем младенец, который кричал и плакал, в то время как она смотрела на него, держа на руках. Все это говорило о рождении ребенка.

Смотрела на него? Полагаю, что был прав. Она думала о младенце, как о мальчике.

Возможно, это был Илай, показывающий мне свое рождение, так же, как он показывал мне свой ритуал перед сном. Но было в этом что-то неправильное. Глаза, которыми я наблюдал, не могли принадлежать Илаю. И в моей голове были не мысли Илая.

Хотя все, что связано с Илаем, было не сравнимо ни с чем, что я испытывал раньше. Связь была другой. Более интенсивной, более детальной. Поэтому, может, и такое было возможно.

Но было в этом что-то не так. Илай показывал мне образы и виды со стороны, касающиеся его и соответствующие его пониманию. Будучи младенцем, только что появившимся на свет, он не мог видеть с такого ракурса. Я находился на месте Джорджии, словно смотрел ее глазами, чувствовал ее эмоции, ее боль. Ее отчаяние. Она была полна страха и отчаяния. Я ненавидел это. Я ненавидел тот факт, что она чувствовала себя такой одинокой. Рождение Илая должно было стать праздником. Но во сне не было ни радости, ни празднования. Только страх. Только боль.

А, может быть, это был всего лишь сон.

Такое тоже возможно. Может, я настолько сильно хотел переписать историю, что мое подсознание воссоздало момент, который подпитывал мою вину и мое сожаление, и перенесло меня туда, в комнату к Джорджии, когда Илай появился на свет.

Я вытер пот со своей шеи и, не включив ни одного светильника, спустился вниз, нуждаясь в стакане воды или, может, чем-нибудь покрепче.

Накануне я оставил включенной лампу в гостиной. Всю стену, на которой обнаружилось лицо девушки, я полностью заштукатурил. Прошлой ночью я снова покрасил ее, закрашивая Молли, и Сильви, и остальных безымянных безликих девушек позади них толстым слоем желтой краски. Я хотел, чтобы комната была желтой. Больше никакого обыденного белого. Я устал от белого.

Я достал пиво из холодильника и держал банку у своего лица, разглядывая яркую, покрытую масляной краской стену, к счастью, лишенную каких-либо лиц умерших людей. Пока что. Я собирался закрасить остальные стены, когда наступит утро.

Мой взгляд метнулся в сторону, когда я подумал о еще одном участке, который необходимо было покрасить. Краска на дальней стене покрылась пузырями.

— Вот дерьмо!