Законы границы

Таким образом Сарко обрел возможность получать регулярные отпуска: сначала каждые три недели, потом каждые две и наконец — каждые выходные. Разумеется, я надеялся, что эти увеличивавшиеся глотки свободы улучшат его душевное состояние и облегчат пребывание в тюрьме. Однако Сарко сделался еще беспокойнее, и его нервозность стала неконтролируемой и абсурдной. Например, я добился, чтобы директор тюрьмы убрал от него подальше двух надзирателей, якобы плохо обращавшихся с ним, но после этого Сарко тотчас стал жаловаться на двух других. Или еще: во время каждого своего визита я настоятельно просил его избегать конфликтов, а он, словно пропуская мои слова мимо ушей, торжествующе рассказывал мне о жалобах служащих тюрьмы на его неповиновение и прочие выходки, словно все это было предметом его чрезвычайной гордости. Я тогда не совсем понял суть Сарко или, возможно, не хотел понимать ее: со времени нашей первой встречи в тюрьме сознавал его двойственность или внутренние противоречия между легендой, мифом и реальностью, между персонажем и личностью. Однако я не мог признать, что, как предупреждал меня начальник тюрьмы, кампания в СМИ, организованная мной для освобождения Сарко, на самом деле усиливала, а не смягчала это противоречие, поскольку она воскрешала — в ущерб личности — легенду персонажа, который на тот момент почти перестал существовать.

Наверное, отчасти именно этим воскрешением можно было объяснить самодовольную браваду, с какой Сарко сообщал мне о своих «подвигах» в тюрьме в тот период, когда ему наконец начали предоставлять отпуска. Однако то, что я был проинформирован о проблеме, не значит, что я мог решить ее. Во время отпускных дней мы с Сарко не виделись, и он ничего не рассказывал о проведенных на свободе выходных. Казалось, лишь тюремные происшествия способны были возбуждать его красноречие. В течение рабочей недели мне также не удавалось ничего особого предпринять для исправления ситуации. Во время наших бесед в комнате для встреч мне приходилось слушать Сарко и терпеть его перепады настроения, бахвальство и приступы раздражения, а также успокаивать его, ободрять и сообщать хорошие новости. За пределами тюрьмы я занимался тем, что продолжал раскручивать кампанию в поддержку помилования Сарко и сопровождал Марию на все ее интервью. Кроме того, мне тогда вновь пришлось вернуться к делам своей конторы. Я почти полгода не уделял им внимания, работая исключительно над делом Сарко, и у нас образовался серьезный завал. С ним ни Кортес, ни Губау уже не могли справиться, из-за него мы даже лишились клиентов. «Я знал, что, связавшись с Сарко, мы можем оказаться в полном дерьме, — повторял Кортес, когда мы по пятницам пили пиво в «Ройале». — Но даже не предполагал, что все зайдет так далеко». В общем, мне вновь пришлось взять на себя ведение важных дел, я снова стал часто бывать в разъездах и задерживаться допоздна в офисе. Эти изменения сказались и на моих отношениях с Тере. Мы по-прежнему продолжали встречаться, но стали видеться реже, и поэтому я начал настаивать, чтобы наши встречи происходили не в будни, а в выходные, когда у меня было больше свободного времени. Однако Тере возражала против этого, говоря, что суббота и воскресенье являлись единственными днями, когда у нее была возможность заниматься учебой. Кроме того, если бы мы перенесли на выходные наши свидания, то они перестали бы быть тайными. «Глупости», — возражал я. «А твоя дочь?» — напоминала Тере. «Она приезжает не каждые выходные, — отвечал я. — Не нужно считать, будто она наивная и не понимает, что у меня кто-то есть… Да и вообще, мы могли бы встречаться тогда у тебя или в каком-нибудь другом месте». Несмотря ни на что, Тере не уступала: не желала приглашать меня к себе, не соглашалась видеться по выходным и не хотела знакомиться с моей дочерью и друзьями. «Можно подумать, ты стыдишься меня», — однажды заметил я, отчаявшись победить ее упрямство. Тере с удивлением посмотрела на меня, загадочно улыбнулась, но ничего не сказала.

Все это — деградация Сарко, мое возвращение к работе в конторе и легкое охлаждение наших отношений с Тере — служит объяснением тому, что произошло в ночь в конце мая или начале июня, когда Сарко уже несколько недель подряд получал отпуск на выходные. Это была важная ночь для Сарко и для меня. В тот день я лег спать рано, но вскоре проснулся, услышав звонок телефона. «Каньяс?» — раздалось в трубке. «Да», — произнес я. «Это Эдуардо Рекена, — сказал директор тюрьмы. — Прошу прощения за поздний звонок». Все еще лежа в постели, в полной темноте, я внезапно вернулся к реальности: было воскресенье, ночь, и в голове у меня мелькнула мысль, что что-то произошло с Сарко. «Все в порядке, — сказал я. — Что случилось?» «Я звоню насчет Гамальо, — сообщил начальник тюрьмы. — Уже двенадцать часов, а его до сих пор нет. Он должен был вернуться в камеру к девяти. Если не объявится до завтрака, у нас возникнут проблемы».