Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

А зацепок для борьбы сколько хотите. Идет борьба за каждую должность, за каждый орден и чин, за каждое повышение. Даже за приглашение на бал, или торжественный банкет или раут. Кто богатее, держится независимо, а вот нам, для кого служба — единственный источник существования, здесь чрезвычайно тяжело… А вообще — черт их всех побери! — закончил Герн, затягиваясь сигарой. — Хватит вам ваших собственных дел и беспокойств. Расскажите лучше, как вам было в Орске и в бутаковской экспедиции.

Шевченко начал свой рассказ с того, как Мешков не понял письма Федяева и Герна. Потом, нарисовав казарменный быт, помянул сердечным словом дочек генерала Исаева, рассказал о своих болезнях, о сочувственном отношении доктора Александрийского, наконец описал путешествие через степь и пустыни, рассказал о первом и втором плаванье, о зимовке в Кос-Арале. Рассказал и о Бутакове, которого полюбил и глубоко уважает.

— Он и на меня оказал хорошее впечатление, — сказал Герн, протягивая Тарасу портсигар.

Шевченко взял сигару, начал разминать между пальцами. Потом, зажегши ее от сигары Герна, спросил:

— Расскажите, что происходит на белом свете. Левицкий говорит, как будто в Париже и в Венгрии все придушено, а поляки утром мне сказали, что в Западной Европе Россию называют мировым жандармом. Название удачное. Но что теперь у нас? В Петербурге? На Украине? На Кавказе? И главное, что в нашей литературе?

— К сожалению, хорошего мало. Вы, наверное, уже знаете о смерти Белинского?

— Как!.. Белинский?! Умер?! Какой ужас! Какая непоправимая утрата! — с искренней болью вскрикнул Шевченко. — Когда же и как это случилось?

— Умер двадцать шестого мая в прошлом году в Петербурге. Одно лишь утешает, что смерть спасла его от каторги за его письмо к Гоголю.

— Какое письмо? Я же ничего не знаю. Расскажите, ради бога, все-все!

— Письмо по поводу последней книги Гоголя «Избранные места из переписки с друзьями».

— Позорная книжонка! — добавил Шевченко. — Но, извините, я вас перебил… Что же писал по этому поводу Белинский?

— Это было не письмо, а уничтожающий приговор за предательство славных традиций нашей передовой литературы и общественной мысли, за мракобесие, за оправдание крепостничества, казнокрадства, ворюг и взяточников. Каждое слово Белинского бичевало и сжигало огнем.

— Но… Неужели его напечатали?

— Конечно нет! Белинский написал его за рубежом, в Зальцбурге, куда врачи послали его лечиться. Это письмо ходило и ходит по рукам в тысячах копий. Белинский призывал к немедленному освобождению крестьян, к всеобщему образованию, говорил о конституции и республиканском строе. Это не письмо, это — «Марсельеза», которая призывает к вооруженной борьбе за свободу, это гимн будущей революции!

— Боже мой! Хотя бы прочитать его! Неужели в Оренбурге нельзя его найти?

— Найти, наверное, можно. Но вам, как политическому ссыльному, чрезвычайно опасно его иметь и даже вспоминать в разговорах, что вы о нем слышали либо читали. Неужели вы также не слышали, что случилось с Петрашевским и всем его кружком?

— Абсолютно ничего. Дорогой Карл Иванович, вы забываете, где я был. Я ж отстал от жизни на целых два года с гаком.

— Вы правы. Так вот этой весной арестовали и его, и всех, кто у него бывал.

— За что? В чем их обвиняют?

— Никому это еще не известно. Ходят разные противоречивые слухи. Но, кроме прочего, все говорят, что у него читали вслух письмо Белинского к Гоголю. И как будто бы они распространяли его в копиях. Суда еще не было. Сидят они в Петропавловской крепости. Все время в Петербурге идут все новые обыски и аресты. Публика в панике. А вообще теперь очень тяжелый и поганый момент. Францию и Венгрию придушили, но в Италии начинается восстание против австрийского ярма. Бунтуют наши мужики. На Кавказе — война с горцами. Все это, вместе взятое, так напугало наше правительство, что оно еще сильнее затянуло петлю на шее несчастной России, и в будущем я не вижу просвета.

Шевченко почувствовал, как будто его пронизал холодный сквозняк. Разве в таких условиях можно надеяться на освобождение? Не таких новостей ожидал он от Герна! Вспомнилось ему, как Момбелли приглашал его к Петрашевскому, на его «пятницы», как рассказывал, что там собираются передовые люди и откровенно обмениваются мыслями о прочитанных книгах, делают доклады, спорят о будущем России… Неужели и он?..

— Карл Иванович, скажите, а кого, кроме самого Петрашевского, арестовали? — спросил Шевченко после долгой паузы.

Герн бросил недокуренную сигару, но сразу снова закурил ее и глубоко затянулся. Чувствовалось, что разговор разволновал и его.

— Запомнил я немного. Взяли молодого писателя Достоевского, Майкова, Момбелли, Спешнева. Еще поэта Плещеева… Кажется, все.

Шевченко грустно склонил голову: знал он и Плещеева.

— Только прошу вас. Даже у меня в доме на эту тему — ни слова! По роду моей службы у меня, кроме друзей, всегда бывает разная публика. А врагов у меня хватает не только откровенных, но и скрытных.