Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

— Что? — не понял Тарас. — Катя, Галя, Маня?

Девочка смотрела и не отвечала.

Он достал кусок бумаги, вынул несколько карандашей и сказал:

— Рисуй!

Девочка схватила карандаши и сразу принялась чертить бумагу вдоль и поперек.

А Тарас тем временем снова взялся за работу. Он спешил, быстро брал краски с палитры на кончик кисти и переносил ее на бумагу. Ему хотелось закрепить на бумаге всю эту красоту, все это утро, даже удивительное настроение от этого удивительного приключения, что с ним только что случилось.

Рисовал, а в голове стучала мысль: «Чей же он, этот ребенок?.. Так, сюда надо добавить красного, еще немножко… Чья же она? Наверное, мать ее живет где-то в тех домах, что возле Софии. Вот нарисую и пойду с ней туда… Ах ты ж, боже мой, какая чудесная линия! Она что-то мне не дается. Тоньше надо, тоньше, даже не линия это, а просто граница между цветами… А если она живет не здесь? Если она просто потерялась — и мать ее не найдет?.. Как не найдет? В этом государстве столько полицаев и жандармов, да секретных сыщиков — все найдут! Ну, то они ищут крамолу — на то и выучены. А что им этот ребенок? Отдадут в приют — вот и все. Как это в приют? А я не отдам. Не отдам — и все. Заберу себе. Будет у меня дочка. Шевченкова… Как же ее зовут?»

Он оглянулся и увидел, что девочка углубилась в свое рисование. Собственно, рисования никакого не было — она черкала и черкала бумагу, и это занятие, очевидно, ей нравилось.

— Галя! — тихонько позвал он ее.

Девочка даже не подняла головки. «Нет, наверное, не Галя, — подумал Тарас. — Гали бывают черными, а эта — белявая. Может, Катя?

— Катя! — позвал он.

И на этот раз девочка не среагировала. Она сидела и рисовала…

«Ладно, пусть будет Катя… Екатерина Тарасовна Шевченко, — размышлял Тарас. — Такая будет у меня дочь! Я ей не расскажу, что я ее нашел, пусть думает, что я ее настоящий отец… Куплю где-нибудь хатку над Днепром, и будем жить. Я ей каждый день буду сказки рассказывать, а как все расскажу, то придумаю новые…»

Он снова оглянулся на ребенка. Она уже не рисовала, а смотрела на него. И тут он подумал, как долго она здесь? Может быть, она здесь всю ночь плачет? Боже ты мой. Так она могла и испугаться навеки, и простудиться. Он поднялся, подошел к ней и положил ей руку на лобик, нет ли температуры. Лобик был холодный, а щечки горячие.

— Тебе уже не холодно? — спросил он.

Девочка замотала головой. Он снова взял ее на руки и прикоснулся щекой до ее лица.

— Колюций! — она засмеялась и погладила его по щеке.

Тарас неожиданно вспомнил, что где-то в чемоданчике должны быть баранка и яблоко. Он любил, рисуя, есть яблоки. Полез в чемоданчик и нашел там несколько яблок и баранку, вынул их, яблоко вытер платком и дал девочке.

Она схватила яблоко двумя ручками и потянула ко рту.

«Она же голодная! — сообразил Тарас. — А я сижу и рисую, любуюсь, как солнце всходит — и ни о чем не думаю!»

Девочка пыталась откусить яблоко, но оно было большое — и она никак не могла этого сделать. Она отложила яблоко и взялась за баранку. Надкусив ее, она неожиданно заплакала и сказала:

— Мама, мама!..

— Ну, не плачь, маленькая, — успокаивал ее Тарас.

Но она, вспомнив маму, плакала все сильнее и сильнее. Он взял ее на руки — и только тогда она немного успокоилась…

Тарас бросил свое рисование и начал мастерить ей какую-то игрушку из бумаги. Сначала хотел сделать ей казацкую лодку, но подумал, что она не мальчик — и ей будет неинтересно. После чего вспомнил, как видел в Петербурге у Ширяева одного мальчика, который умел делать чертиков из бумаги…

И именно в этот момент услышал чей-то голос:

— Тарас!

Оглянулся — то шел к нему, широко улыбаясь, Александр Чужбинский.

— Ого, Тарас, да ты, я вижу, уже за няньку! Что это за невеста?

— Не мешай, ты посмотри, у нас важное дело — мы черта делаем!

Чужбинский постоял немного возле них, а когда черта было так-сяк сделано и весело переименовано в куклу, Тарас, усадив девочку на платок, стал рассказывать, как он нашел девочку.

— Послушай-ка, брат, — попросил Тарас. — Ты посиди немножко, поиграйся с ней, а я еще порисую, потому что, когда солнце поднимется выше, освещение будет совсем другим. А мне именно это необходимо. Представляешь? Утро и Золотые ворота. Золотые ворота — в сиянии утреннего солнца. На горе. Вокруг — небо. Небо красивее, чем в Италии. А Золотые ворота — как будто руины Парфенона!

— Так Парфенон в Греции, — засмеялся Чужбинский.

— О-о! А ты и это знаешь! — в тон ему ответил Тарас. Он помолчал, а потом добавил: — Ну, я рисую! — и уже рисуя, продолжил говорить: — Эти руины — красивее всего рано утром. У них тогда вид не смурной, а радостный. Вернее — какое-то предчувствие радости и будущей победы. Как воплощение судьбы народа. Чтобы там ни было, как бы нас ни растоптала страшная и несправедливая история, но у нас впереди — слава и воля!

— Смотри, как замахнулся! — отозвался Чужбинский задумчиво. А потом, как будто пробудившись со сна, деловито сказал: — Все это так, но надо найти маму этой Золотоворотянки.