Все говорило за это. «Бомарше» готов, он получил уже первые корректурные листы. Что, если посвятить эту книгу Леа? Это даже не особенно рискованно. Перед партией он все равно должен изобразить книгу как сатиру на французский характер, легкую по форме, но серьезную по содержанию, и, значит, посвящение француженке можно объяснить в достаточной мере правдоподобно, как иронический жест.
Он снова стоял перед портретом. Неужели он подумывал снять его? Какой ясный умный лоб. А эта улыбка, как она могла напоминать ему глупую, лишенную выражения улыбку ранних греческих статуй? Это пленительная, невыразимо манящая улыбка.
Но в известных ситуациях твое лицо, моя дорогая, еще пленительнее, и я позабочусь о том, чтобы у тебя пропала охота улыбаться. Я пожну плоды своей тактики, это была упорная и умная тактика, но сколько терпения и мучений она мне стоила. Я заставлю тебя расплатиться за все то, что ты причинила мне своим долгим молчанием. Ты не будешь улыбаться, моя дорогая.
Лакей Арсен доложил, что мсье просят к телефону. Лицо Арсена оставалось бесстрастным, но в глубине души он был возмущен, что снова застал своего боша перед портретом, да еще в таком экстазе. С карьерой нашей последнее время не благополучно; по крайней мере было утешительно, что мсье бош, казалось, дал отставку своей еврейке. Но уж таковы они, эти немцы. Стоит только женщине улыбнуться, и они растаяли. По существу, все они сентиментальны, нацисты не меньше других, и поэтому ничего путного у них не выйдет, никакой Гитлер им не поможет.
Визенер, как только закончил разговор, быстро принял решение и позвонил на улицу Ферм. Ни на мгновение он не опасался, что мадам для него не будет дома.
Леа ждала его звонка и решила не подходить к телефону. Она не хотела говорить с ним в минуту волнения, ей нужно было время, чтобы овладеть собой. Но когда ей доложили, что звонит мсье Визенер, мысли ее спутались, она полетела к телефону, сердце у нее так билось, она с трудом проговорила «алло». Визенер нисколько не сомневался, что Леа тотчас же подойдет к телефону, но теперь и он был взволнован; он – тоже. Но сумел скрыть свое волнение. Он говорил, как всегда, его спокойные ласковые слова попросту стерли печаль долгой злой разлуки, самой злой в их жизни.
И вот наконец он стоит перед ней. Да, это его сильное мужественное лицо, его необыкновенно умный, почти без морщин лоб, милые серые глаза, большой, любимый, красиво очерченный рот, широкие плечи, густые белокурые волосы, и ей приходится сделать над собой усилие, чтобы не погладить, не взъерошить их тотчас же. Не появилось ли у него хоть несколько седых волос? Было бы позором, если бы после этой долгой разлуки у него не оказалось хотя бы двух-трех. О, как она любит его, любит все в нем, даже наметившиеся мешки под глазами, даже не очень сильный подбородок, и как она могла так долго выдержать без него, почему не телеграфировала, не позвонила по телефону; приди же, приди, все во мне жаждет тебя. Море не было прекрасным потому, что его не было с ней, пляж не был отдыхом, а светлое небо – радостью. Но теперь он здесь и все хорошо, они, два глупых упрямых ребенка, причинили друг другу ненужные муки, но, вероятно, из смутного желания пережить это сладостное воссоединение. Теперь тысячи мрачных сомнений, которыми она терзалась в Аркашоне, рассеялись, как дым, канули в прошлое.
И вот он заговорил с ней. Но она лишь с трудом понимает, о чем он говорит, такой неукротимой радостью наполнил ее уже самый звук его голоса.
Что же это он подает ей? Рукопись, подарок, по-видимому? Что он сказал? Она возьмет себя в руки, постарается вникнуть в его слова. «Бомарше» готов, сказал Эрих; он потратил все лето на то, чтобы закончить свое произведение. Да, да, да, это объясняет его отсутствие, это более чем достаточный мотив, это веское оправдание. Разумеется, он не хотел показаться ей на глаза, прежде чем он не закончит наконец свое произведение. Ему, значит, просто было стыдно перед ней. Это великолепный мотив – мотив, показывающий, как он чтит ее. Ах, лучше бы он не чтил ее так долго. Но теперь он здесь, теперь все хорошо, все отлично и жизнь прекрасна.
Визенер видел волнение Леа. Как умна и правильна была его тактика. Женщин надо брать измором, и тогда они даже после жесточайшей размолвки сами упадут в ваши объятия. Зря он посвятил ей «Бомарше», это уж было лишнее. Но взять обратно свое посвящение теперь невозможно. И он продолжал выказывать себя скромно и смиренно любящим. Она много способствовала тому, сказал он, что книга наконец готова и удалась ему; без ее постоянных напоминаний он остался бы журналистом и увяз бы в своей политике.
Горячее чувство любви и благодарности обожгло Леа. Все, что в ее душе когда-либо говорило против него, умолкло. Глупый мир хотел разлучить такие два слитых воедино существа, как она и Эрих.
Она читала «Бомарше». Как она могла думать, что в Эрихе есть нечто варварское, нечто от зверя и первобытного леса. Человек, написавший эту книгу, внутренне культурен, такому человеку можно простить каприз, тысячи капризов.